Загадка и магия Лили Брик

Ничего ужаснее этой оценки для Эльзы быть не могло. Она, естественно, осталась верной себе. «Делец, ловкач и жулик» — такие дефиниции нашла Эльза для всемирно известного режиссера, сообщая Лиле о ненавистном ей успехе спектакля. И опять Лиля никак не ответила, лишь посоветовала беречь здоровье.

…«Делец, ловкач и жулик» Андре Барсак, истинный рыцарь театра, режиссер милостью Божьей, влюбленный в русскую драматургию и столько сделавший для ее продвижения во Франции, так талантливо воплотивший великую сатиру Владимира Маяковского, умрет прямо на сцене в 1973 году.

Пятьдесят восьмой год вообще полон событий, сыгравших в жизни Лили весьма заметную роль. Москва тем летом жила первыми в СССР гастролями французского балета — глотком чистого воздуха в затхлой атмосфере зажатости, гонцом свободного искусства, залетевшим сюда из другого мира и уже только поэтому кружившим голову москвичам. Приехали все балетные звезды Парижа, включая Иветт Шовире и Сирила Атанасова, — привезли другой

балет: не лучше или хуже, чем советский, а — другой, наглядно показав, сколь необъятно поле для поисков в искусстве, не стиснутом догмами и чиновничьим произволом. В Большой, на спектакли французского балета, рвалась, чаще всего безуспешно, вся Москва, но для Лили такой проблемы быть не могло: она не пропустила ни одного спектакля. Ее суждения резко отличались от суждения и знатоков, и «простых» восторженных зрителей: «очень виртуозно, но безвкусно <…> и бездушно. Похоже на мюзик-холл» — таким был ее категоричный вердикт. Неизменно присущее Лиле обостренное чувство новизны начало, похоже, ей изменять.

1958-й принес и еще одну ни с чем не сравнимую радость. На площади Маяковского в Москве был воздвигнут памятник поэту работы скульптора Кибальникова. Громоздкий, монументальный — в традициях пресловутого «соцреализма»: функционально-пропагандистская заданность убивала в этом каменном изваянии саму личность и все живое, что было связано с ней. Словно предвидя свою посмертную судьбу, Маяковский писал когда-то, что ему «наплевать на бронзы многопудье», — теперь ее-то он и получил. Но для Лили возникшая в самом центре Москвы гигантская статуя, какой бы она ни была, знаменовала собой осязаемое бессмертие поэта. То, в чем она никогда не сомневалась, во что всегда верила, становилось реальностью.

«Лиля, люби меня!» — заклинал ее Маяковский в предсмертном письме. Теперь она могла с чистой совестью сказать себе, что мольба его не осталась безответной: сделала все, что было в ее силах. Все, о чем она мечтала, осуществилось еще при ее жизни.

Еще большую радость доставило то, что памятник Маяковскому сразу же стал местом спонтанных литературных (только ли литературных?) митингов, где, минуя всякую цензуру, молодые поэты читали свои стихи при огромном скоплении публики. На эти, никем не организованные, вечерние чтения, сопровождавшиеся свободной дискуссией слушателей, стекались сотни, а то и тысячи москвичей и приезжих — из «ближнего» и «дальнего» далека.

Хотя лубянские шпики и переодетая в штатское милиция составляли немалую часть возбужденной толпы, на праздничную атмосферу поэтических вечеров под открытым небом это никак не влияло. Так получалось, что Маяковский ворвался в жизнь нового поколения и стал участником тех общественных процессов, которые после Двадцатого съезда сотрясали страну. Мог ли он когда-нибудь мечтать о чем-либо большем? Многие из тех, кто чаще всего читал стихи у подножия этого памятника, тоже стали Лилиными друзьями.

Радость и беда, однако, почти всегда неразлучны и стараются идти рука об руку: истина очень старая, превратившаяся в банальность, но смириться с ней тем не менее мало кому удается. До Москвы донеслись из Парижа раскаты другого события. Завершенный на исходе пятьдесят седьмого автобиографический очерк Бориса Пастернака «Люди и положения», первоначально предназначавшийся как предисловие к сборнику его стихотворений, но в этом качестве света не увидевший, был опубликован во французской, а вслед за тем и в мировой печати. Нет смысла возвращаться к широко известной, многократно описанной советской официальной реакции на эту дерзость опального поэта.

Отношения Пастернака и Лили все предыдущие годы несли на себе печать той размолвки, которая произошла еще в декабре 1929-го. Ни друзья, ни враги — хорошие знакомые с давних времен, не более того… Хотела Лиля этого или нет, но ее реакция на публикацию автобиографического очерка Пастернака неизбежно оказалась созвучной реакции кремлевского агитпропа. Дело в том, что в очерке, среди многого другого, столь же крамольного, содержалось несколько строк, превратившихся сразу же в хрестоматийную цитату: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен».