Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Как ни парадоксально, но доступность сознания крестьян при его непрозрачности и привела к успешному и быстрому развитию жанра рассказа из крестьянского быта. Непрозрачность, как я показываю, стала не только необходимым нарративным приемом, но и эпистемологической моделью, помогавшей осмыслять то, для осмысления чего катастрофически не хватало эмпирических данных. Связывая репрезентацию мышления с проблемой субъектности и субъективности, можно выразить ее намеренно заостренным парадоксом: литературное становление крестьян как протагонистов с присущей им субъективностью было возможно только через утверждение непрозрачности их мышления при сохранении режима его доступности.

От Карамзина до Потехина: конкуренция форм

Внимательное изучение форм и способов репрезентации сознания героини в «Бедной Лизе» Карамзина показывает, что нарратор свободно передает чувства и мысли героини, не прибегая к паралипсису[496]. Скажем, в тот момент, когда Эраст сообщает Лизиной матери о своем уходе на войну и она разражается мелодраматическим монологом о будущем Лизы, повествователь говорит, что читатель с легкостью поймет ее чувства.

(1) Лиза стояла подле матери и не смела взглянуть на нее. Читатель легко может вообразить себе, что она чувствовала в сию минуту.

(2) Но что же чувствовала

она тогда, когда Эраст, обняв ее в последний раз, в последний раз прижав к своему сердцу, сказал: «Прости, Лиза!..» Какая трогательная картина! Утренняя заря, как алое море, разливалась по восточному небу. Эраст стоял под ветвями высокого дуба, держа в объятиях свою бледную, томную, горестную подругу, которая, прощаясь с ним, прощалась с душою своею. Вся натура пребывала в молчании. Лиза рыдала – Эраст плакал – оставил ее – она упала – стала на колени, подняла руки к небу и смотрела на Эраста, который удалялся – далее – далее – и, наконец, скрылся – воссияло солнце, и

Лиза, оставленная, бедная, лишилась чувств и памяти.

(3) Она пришла в себя – и свет показался ей уныл и печален. Все приятности натуры сокрылись для нее вместе с любезным ее сердцу. «Ах! – думала

она. – Для чего я осталась в этой пустыне? Что удерживает меня лететь вслед за милым Эрастом? Война не страшна для меня; страшно там, где нет моего друга. С ним жить, с ним умереть хочу или смертию своею спасти его драгоценную жизнь. Постой, постой, любезный! Я лечу к тебе!»[497]

В этом насыщенном фрагменте сосредоточено сразу несколько перечисленных в 3‐й главе приемов создания крестьянской субъективности. Отсутствие паралипсиса – или паралепсис (1), за которым следует описание телесных аффектов страдающей крестьянки, расстающейся с возлюбленным (2), – сменяется развернутым абзацем (3), в котором сначала задействован пересказ мыслительного акта, а затем – длинная прямая мысль («думала она»).

Как отмечают когнитивные нарратологи Флудерник и Палмер, пересказ мыслительных актов является гораздо более частотной и вездесущей формой, чем принято думать[498]. Соседствуя с многочисленной прямой мыслью, он несколько раз встречается в повести, что для такого короткого текста немало. Характеристики типа «чувствуя какую-то грусть в сердце своем» или «все Лизино сердце затрепетало» указывают на доступность чувств протагонистки, а прямая мысль и фразы типа «„Он, он выгнал меня? Он любит другую? Я погибла!“ – вот ее мысли, ее чувства!»[499] – демонстрируют равнозначность в изображении мыслей и ощущений героини. Никакой диспропорции здесь не наблюдается.