Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Мысли протагониста повествовательно оформлены не в виде прямой мысли/речи, а в виде продолжения авторского нарратива, который сливается, скрещивается с внутренней речью и идиолектом самого героя («И дочь-то недолюбливали по матери: вся в нее, дескать, будет…»), хотя основной регистр остается все же авторский: нарратор вступает в диалог с Саввушкой, но в какой-то момент его вопросы становятся неотличимы от вопросов героя к самому себе. Так возникает гибридная речь, сочетающая голос нарратора с голосом персонажа[513]. Независимо от трактовки ее лингвистического статуса она, по мнению современных нарратологов, создает поразительно мощный эффект субъективности и переживаемости персонажа.

В других случаях Кокорев прибегает к более редкому приему – свободной прямой речи/мысли – графически маркированным фрагментам, которые, однако, не сопровождаются привычными глагольными связками «подумал/сказал», типичными для стандартной прямой речи/мысли. Вот как это выглядит:

«Эх, не живется людям-то на одном месте, на теплом, насиженном гнезде! Тесно, что ли, здесь или недостает чего? Так ведь здесь Москва, не другой какой город. Эх, Александр Иваныч! Кажется, не глупый человек, а вздумал журавля в небе ловить. Ну, зачем ты идешь почитай на край света? Жалованье, говорит, большое дают, прогоны вперед, чины через три года. А на что тебе большое жалованье? Сыт, слава богу, и тем, что получаешь. А на чины-то ради чего льстишься? И без чинов ты хороший человек, а благородный само по себе, никак уже три раза офицер. Ей-богу, досада и тоска берет, как подумаешь, что это сталось с народом-то, с молодежью-то. Ведь вот сколько лет, никак уж тринадцать, живу я здесь; пора привыкнуть ко всякой дощечке, не то что к человеку; а старые-то знакомые, как на смех, и разъезжаются все по разным сторонам. Ну, кто останется со мной? Один Васильич – ему где ни умереть, все равно. Нет ни Петра Евстигнеича, ни Дарьи Герасимовны, ни Кузьмича – этих бог прибрал; Саша… да что и вспоминать про нее, лишь сердце растревожишь. Пора, однако, чай, часов одиннадцать уж есть».

Эти мысли, частью вслух, частью про себя, думались Саввушке в одно летнее воскресенье, когда он собирался идти к Сухаревой башне – продавать «разные старые погудки на новый лад», то есть кое-какое старье из платья, приведенное в возможно исправный вид его иглою

[514].

Присоединительная, буферная конструкция «эти мысли… думались» выступает здесь эквивалентом стандартной, но не использованной конструкции «подумал Саввушка» и оттого слегка остраняет привычное повествование. По моим наблюдениям, этот пример из повести Кокорева – хронологически первый в русской литературе о крестьянах случай использования свободной прямой мысли. Согласно моей предварительной гипотезе, свободная прямая мысль возникла в русской прозе в 1850‐е гг. у авторов-разночинцев низкого происхождения, поскольку она не встречается у Тургенева, Достоевского, Толстого, Гончарова и Герцена, зато неоднократно возникает у Кокорева, Чернышевского, Решетникова[515]

.

Такие случаи встречаются в пяти объемных фрагментах повести, и я позволю себе остановиться еще на одном.