Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Если насилие в рассказе Вовчок исходит от помещицы, то в рассказе известного поборника женской эмансипации М. Л. Михайлова «Шелковый платок» насилием пронизаны отношения внутри крестьянской семьи. Богатый извозчик-питерщик Иван Кононов взял в жены сироту Настасью, которую его мать Семеновна сразу же невзлюбила и начала травить. Кульминацией стал навет свекрови, якобы Настасья передарила другому алый шелковый платок – мужнин подарок. Обезумевший от ревности Иван избил жену, отчего у нее случился выкидыш. С тех пор нормальной жизни у супругов не было, так как Настасья не смогла простить мужу убийство ребенка. Она стала чахнуть и умерла. Иван с матерью обеднели и прослыли на селе нелюдимыми.

Посыл рассказа Михайлова, равно как и историй Вовчок, считывался однозначно: это был протест против традиционных форм домашнего и помещичьего насилия, открыто гуманистический призыв уважать человеческое достоинство, в первую очередь женщин, которое очень легко и повсеместно подавлялось. В ситуации, когда готовилась отмена рабства и на волне общественного интереса к этому, такие тексты не только пропускались цензурой (пусть и с небольшим вмешательством), но и вызвали огромный резонанс: критика считала рассказы Вовчок и Успенского «новым словом»[629].

Таким образом, журнал «Народное чтение» можно рассматривать как первую серьезную попытку накануне реформы 1861 г. выступить с демократическим видением крестьянской субъектности в противопоставлении патерналистскому дискурсу, распространенному в 1840‐е гг. в различных изданиях для крестьян и конструирующему субъекта в виде верующего и добродетельного подданного. Отмена рабства положила начало новому этапу и новым проектам, рассмотрение которых выходит за пределы этого исследования[630]

.

Сейчас крайне сложно выяснить, как воспринимались описанные выше дидактические произведения самими адресатами чтения. Крестьянских автобиографий до 1861 г. сохранились единицы, а полевые исследования различных типов чтения начались только в 1880‐е гг. Проводивший их на заводах и в селах юга Российской империи (современная Украина) Семен Ан-ский (Шломо Рапопорт), например, выяснил, что крестьянин благосклонно и с интересом относится к поучительным и нравоучительным книгам, поскольку категоризирует их как «божественные» и серьезные[631], однако многие тексты, где нечистая сила фигурировала в качестве персонажа (черта, ведьмы, лешего и др.), попадали в восприятии крестьян в противоположную категорию «сказок», несерьезных, вроде «чепухи», развлекательной литературы и не могли оказать то воздействие, на которое часто рассчитывали сочинители подобных изданий

[632]. Отсюда, возможно, следует, что дидактические сочинения с элементами фантастики и явлением нечистой силы (такие, как «Нечистая сила» Соллогуба или «Первый винокур» Погосского) зачастую били мимо цели. Об этом косвенно свидетельствует читательский отзыв о рассказе Соллогуба (к сожалению, сверхкраткий), зафиксированный в знаменитом сборнике «Что читать народу?»: «Рассказ „Нечистая сила“ одним нравится, другим нет»[633]

. Скорее всего, часть аудитории явно была неудовлетворена не слишком правдоподобной перипетией этого дидактического рассказа, в котором, как мы помним, искушаемый бесом герой случайно убивает топором собственную мать.

Сборник «Что читать народу?» сохранил для потомков отклик и на второй описанный мной тип дидактических рассказов, в котором конструировалась демократическая субъектность читателя. Вот как Х. Алчевская описывала реакцию слушательниц на рассказ Марко Вовчок «Саша»:

Малограмотные ученицы воскресной школы слушали рассказ с захватывающим вниманием. Меня интересовал вопрос, отнесут ли они этот факт к давно прошедшему или рассмотрят те же предрассудки в обществе и в настоящем. Вопрос этот так разрешила за меня женщина, с особенным вниманием слушавшая рассказ: «И теперь то же самое, – произнесла она с каким-то озлоблением, – даром что крепостное право миновало». Рассказ рекомендуется исключительно для взрослых[634].

Стилистическая простота повествования в сочетании с убедительно звучащими свидетельствами пережитых протагонисткой травм в рассказах Маркович, очевидно, создавали в воображении слушательниц очень сильный эффект сопереживания и проекции на личный опыт.