Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Как показывают газетные отзывы о выступлениях Горбунова, сюжет и материал были здесь не главными. Светских столичных слушателей больше всего поражал дар Горбунова «не только передавать звуковые особенности речи того лица, которое желает представить, но и художественно верно, литературно, передавать самый склад речи, так что звуки речи, в соединении с ее складом, явно обрисовывают избранный им тип»[706]

. Верхом совершенства расценивались умение рассказчика перевоплотиться и имитация разных голосов: закрывая глаза, присутствующие слышали разговор сразу нескольких реальных лиц[707]

. Особенно поражало петербургских слушателей умение Горбунова имитировать голоса женщин, хотя удавались они ему меньше[708]

. Современники объясняли феноменальный успех Горбунова двойным эффектом. Во-первых, его сцены имели познавательное и фактографическое значение, и высшие слои петербургского общества таким образом могли лучше узнать низшие сословия. Во-вторых, это столкновение с народом было эстетически (литературно и сценически) нейтрализовано[709]

. Первый аргумент нуждается в пояснении: вряд ли можно поверить, что петербургский высший свет не имел представления о простонародье и крестьянах (в конце концов, дворяне были владельцами десятков и сотен крестьян и слуг). Объяснение, по-видимому, лежит в иной плоскости. Образованная элита и раньше регулярно контактировала с простонародьем, однако у нее не было стимула осмыслять его как носителя русской идентичности. Во время Крымской войны (как и в 1812 г.) большая часть элиты именно в крестьянах стала видеть носителей исконной «русскости», а «чревовещатель» Горбунов в искрометной и развлекательной эстрадной манере предоставлял зрителям прекрасную возможность потреблять и усваивать эти народные голоса, переживая как будто бы реальную встречу с «безопасным» человеком из народа.

Писемский к 1855 г. считался признанным мастером рассказа из крестьянского быта, а его «Питерщик» и «Леший» оценивались критикой как тексты, не уступающие крестьянской прозе Григоровича и Тургенева[710]. В 1855 г., на пике общественного интереса к этой проблематике, Писемский опубликовал читанную им перед великим князем Константином Николаевичем «Плотничью артель», новаторски трактующую тему национальной идентичности на материале крестьянской жизни.

Прошлое протагониста – плотника Петра (домогательства влюбленной в него мачехи) – представляет собой проекцию фабулы расиновской «Федры» на жизнь простого люда. Основной же сюжет повествует о внешне как будто случайном (в пьяной потасовке), но внутренне мотивированном убийстве Петром ростовщика и хозяина артели Пузича. Если в драме Потехина в финал вынесено мнение глупого и чуждого национальному крестьянскому миру помещика, то у Писемского в «Плотничьей артели» за драмой сочувственно наблюдает сам автор (он упомянут в тексте как Алексей Писемский), подобно этнографу фиксирующий все, что происходит с Петром. Кровавые события не показаны прямо, а переданы в репликах героев: убийство Петром Пузича пересказано очевидцем-мужиком, а оценка произошедшей трагедии дается в неприязненной финальной реплике уездной дворянки: «Что за народ эти мужики!» В отличие от фразы потехинского Скрипунова, в которой и заключается авторская оценка, у Писемского все ровно наоборот. Как будто бы безоценочное повествование устроено так, что читатель проникается сочувствием к смертельно больному Петру и начинает оправдывать убийство названного «жидом» Пузича. Хотя так его называют страдающие от его скупости крестьяне, сам нарратор подчеркивает «татарский оклад» его лица[711].