Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Эта этническая характеристика подчеркивает неназываемую «русскость» Петра и инородность, инаковость Пузича. Его скупость, изворотливость, гордыня и пьянство в праздник Успения заставляют воспринимать его смерть как заслуженную кару и оправдывать преступление героя[712]. Указание на татарскую внешность Пузича не случайно еще и потому, что маленькие дети рассказчика «играют в солдаты и воюют с турками»

[713]. Это единственное упоминание о синхронных рассказу событиях заставляет увидеть в повести отсылку к актуальному политическому контексту Крымской войны, на фоне которой и происходит конфликт между татарином Пузичем и русским Петром. В схватке русский оказывается убийцей, однако сама ситуация и специфика наррации создают оправдательный ореол для героя. Петр изображен в повести как талантливый, рефлексирующий, даже слегка интеллектуальный крестьянин, уму которого поражается образованный рассказчик. Тем не менее Петр, каким-то образом околдованный влюбленной в него мачехой, обречен и носит в себе трагическое предчувствие скорой смерти. Повесть Писемского, как мы видим, сближается с потехинской драмой в том, что русский характер представлен как крайне неоднозначный, таинственный и трагический. Тип русского человека у Писемского оказывается спроецированным на героев европейской трагедии. Можно предполагать, что слушатели «Плотничьей артели» в петербургских гостиных и на фрегате «Рюрик» чувствовали, что Петр не является простым убийцей татарина и может быть оправдан в силу своего оригинального миросозерцания и таинственного и трагического прошлого. Вероятно, эта модель интерпретации была созвучна сложной комбинации горечи от поражений и одновременно переживания слушателями собственной избранности.

Критики восторженно встретили рассказ Писемского и особо хвалили его русские типажи – эту «чисто русскую натуру, широкую, здоровую, хотя еще и не развитую, не сдержанную просвещением»:

И как верны мужики Писемского! Это настоящие коренные русские люди, не приглаженные, не подкрашенные <…> не идеализированные на французский манер, не Катоны в армяках и не Франсуа Шампи в розовых рубашках[714].

В этом отзыве отчетливо слышен отказ от любых параллелей и проекций русской истории и русской литературы на какие-либо европейские прецеденты, будь то античные или французские («Франсуа-найденыш» Жорж Санд), что отличает ситуацию 1855 г. от 1812-го, когда в публицистике и карикатурах эксплуатировалась античная топика (Сцевола и другие герои). Слепой и категоричный отказ считать русскую литературу частью мировой и европейской указывает здесь на явный признак формирующегося национализма – ощущение уникальности и аутентичности[715].

На этом обзор националистического дискурса русской литературы эпохи Крымской войны можно было бы закончить, однако важно добавить к фигурам Потехина, Горбунова и Писемского еще двух известных писателей – Тургенева и Григоровича, которые не были вовлечены в описанную выше патрон-клиентскую сеть. Тем не менее во время войны выходили их повести о крестьянах («Муму» и «Пахарь»), которые также могут быть прочитаны в предложенном здесь ключе.

«Муму», написанная в 1852 г., была опубликована лишь в 1854‐м, и исследователям не приходило в голову, что в контексте национализации патриотизма спонтанное решение Герасима убить собаку и его манифестированная в тексте «русскость» (красная рубаха, противопоставленная нарратором «немецким платьям» дворни) далеко не случайны. Как убедительно показала Е. Фомина, немотивированное в тексте убийство Герасимом собачки было преднамеренным и концептуальным решением Тургенева, его попыткой указать на иррациональность и непостижимость характера русского простолюдина[716]. Герасим убивает Муму, конечно же, не из‐за страха перед барыней, а в результате стихийного порыва не продавать ее на Крымском рынке, как он решил поначалу, но утопить рядом с Крымским бродом (выбор места в контексте войны, конечно, становится знаковым). Внезапная перемена замысла должна была создать необъяснимую загадку рокового поступка героя, и вся дальнейшая рецепция «Муму» полностью это подтверждает.

На излете войны увидела свет и повесть Григоровича «Пахарь» (1856). В письме к Н. А. Некрасову автор прямо проводил параллель между ее содержанием и политическим контекстом: «…принимая в соображение теперешнее время и всеобщее настроение умов, – думаю, что основная мысль повести многим должна прийти по сердцу <…>. Я первый раз в жизни высказываю некоторые из задушевных моих убеждений»[717].