Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Метафорика тишины распространяется в повести и на образ главного героя – умирающего пахаря Анисимыча, которого в самом начале посевной хватил удар, лишив речи. Все три последних дня герой хранит молчание, и только рассказчик, знающий биографию старика, доносит до нас его речь и жизненную философию. Она поразительно созвучна авторской: Анисимыч оказывается едва ли не одним из последних носителей идеи земледелия и ручного труда в противовес фабричному производству. Точнее говоря, Анисимыч выступал не столько против фабрик как таковых, сколько против фабричного образа жизни, который развращает крестьян, разъединяя их с землей и природой.

Размышления Григоровича достигают кульминации в апологии крестьянского миросозерцания:

Если находятся люди, которые чувствуют эту поэзию, стало быть, она существует; но почему не предположить, что душе пахаря сознательно доступна хоть одна сторона ее? Человек, который не может ни дать отчета в своих впечатлениях, ни выразить их словами, конечно, кажется беднее одаренным того, кто обладает такими способностями; но следует ли заключать, что он ничего не чувствует? Почему знать, о чем думает пахарь, когда, выйдя в поле на заре ясного весеннего утра, оглядывает он свои нивы? Неужели улыбка на лице его и радость на сердце служат только выражением грубого чувства и уверенности в будущем барыше и выгодах? <…> Что же такое поэзия, если не живое представление мирных минувших радостей?..[723]

Апогеем процесса «нормализации» крестьянского образа жизни и мышления служит финал рассказа, в котором Григорович поверх сословных границ устанавливает единое нравственное мерило для памяти обо всех людях – достоинство личности и реализованное ею предназначение:

Да, старый пахарь, несмотря на то, что жизнь его казалась нам, гордым мира сего, такою ничтожною и мелкой, старый пахарь заслуживал такую память! <…> Нравственный смысл нашего рассказа исключает понятие о личности: здесь дело идет собственно о «человеке». Целью нашей было сказать, что с точки зрения высоконравственного смысла тот только «человек», кто в сфере, предназначенной ему судьбою, недаром жил на свете, кто честно и свято исполнял свои обязанности, кто сохранил чистоту души, про которого можно сказать без лести и пристрастия, что он сделал все, что мог и что должен был сделать![724]

Здесь интеграция дворянского взгляда на крестьян и земледельческого мировоззрения пахаря в единую общечеловеческую перспективу являет собой националистический топос слияния всех сословий в единую нацию. В отличие от Потехина, Писемского и Тургенева, Григорович уже не видит в жизни крестьян и их душах загадки и иррациональности: напротив, мировоззрение, чувства и поступки пахаря трактуются как достойные каждого гражданина и человека, поэтому в процессе чтения в воображении читателя межсословный барьер должен был быть преодолен.

Было бы опрометчиво преувеличивать значение рассмотренных текстов для формирования русского национализма как широкого социального движения во время Крымской войны. Как я продемонстрировал в этой главе, формирование националистического дискурса внутри державно-имперского и патриотического происходило в основном в столицах среди образованной элиты, посетителей салонов и регулярных театральных представлений. Многие новые имена (Потехин, Горбунов, Писемский) и идеи были впервые замечены в Москве, а затем через более широкие сети, каналы и институты распространялись в Северной столице, где находились императорский двор, светские салоны, наиболее тиражные газеты и крупные учреждения. В провинциальной прессе националистические сентименты и перформансы носили весьма скромный характер, если вообще можно о них говорить на основании доступных источников[725].