Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Таким образом, в июне – августе 1855 г. семиотичность поведения великого князя, его окружения, а также образованных слоев Петербурга резко возрастает. На передний план выступают внешние атрибуты «русскости» в виде простонародной, т. е. крестьянской, одежды[690]. Однако несмотря на, казалось бы, чисто внешний характер этих проявлений, можно с осторожностью говорить о зарождающемся повседневном, бытовом национализме как раз в той перформативной форме, о которой писал Э. Смит. Интимные переживания националистических чувств элиты того времени зафиксировать сложнее и еще сложнее отделить их от патриотическо-имперских. Личных дневников и писем Константина Николаевича 1855 г. в архивах почти не сохранилось

[691]. Однако до нас дошли письма его личного секретаря Головнина. В письме из военной ставки в Николаеве управляющему Морским министерством барону Фердинанду Врангелю от 12 октября 1855 г. (т. е. уже после сдачи Севастополя) Головнин сообщал, что не разделяет оптимистической и полной патриотизма веры адресата в то, что «година испытания перейдет и кончится славно для России и гибельно для врагов ее». Такой взгляд Головнин считал наивным и поверхностным. И далее пояснял причину:

ибо я не сознаю, чтоб мы заслуживали этого, и верно, что как в жизни частного человека, так и в жизни народов, награда не дается без подвигов и жатва дается тому, кто сеял. Какие подвиги добра совершила Россия и что посеяла? Здесь собрались правители земли Русской. Вижу близко их образ жизни, действия, и невольно рождается мысль, что провидение опустило завесу на их глаза, что какое-то помрачение очей мешает им видеть, что происходит[692]

.

Критический взгляд либерала Головнина на положение дел в ставке главнокомандующего и в России, близкой к поражению, является одним из голосов в небольшом хоре «пораженцев», к которым принадлежали в 1855 г. некоторые русские историки и публицисты (историк С. М. Соловьев, славянофил А. И. Кошелев, литератор Е. М. Феоктистов)[693]. Головнин, как и князь Оболенский, отказывался от патриотической оптики в пользу «искупительного», «очистительного» смысла войны, которая обнажила фатальные недостатки общественного и политического устройства страны. В такой ситуации Головнин поддерживал все либеральные реформы великого князя (внутри Морского министерства) и искал западные модели и внутренние ресурсы для восстановления и развития России.

Образы себя как Других: таинственная «русская душа» крестьян

Описание институтов национализации патриотизма в 1853–1856 гг. и тех повседневных практик, которые указывали на качественно новые переживания и аффекты читателей и зрителей Петербурга, было бы неполным без образов себя. Главной особенностью дискурса о «подлинной русскости» в 1855–1856 гг. стало то, что эти образы себя репрезентировали не образованную элиту, а крестьянское простонародье, которое составляло в то время почти 90% населения империи. Именно образы различных крестьянских типов во время Крымской войны начали особенно остро восприниматься читателями и зрителями как носители и воплощение «русскости», которой не хватало воспринимающей публике. Поэтому применительно к национализации российского патриотизма образца 1855 г. точнее будет говорить об образах себя как Других. Если «быть русским» у образованной элиты в 1855 г. значило носить простонародную одежду, то возникает вопрос: какие свойства приписывались крестьянскому характеру и сознанию в народных драмах, сценах и рассказах из крестьянского быта, вышедших из-под пера Потехина, Писемского, Горбунова и др.?

До Крымской войны в русской словесности существовало два почти никак не связанных между собой направления в изображении народа, условно – «массовое» и «элитарное». К первому относятся многочисленные прозаические и драматические тексты, официозно и прямолинейно трактующие русских крестьян как покорных, терпеливых, жертвенных и богобоязненных. Такие произведения, как правило, конструировали субъектность героев-крестьян как подчиненных – как детей царя, готовых сложить голову за веру, царя и отечество. Подобный патерналистский взгляд на природу отношений между частным (семейным) и социальным (государственным) во время Крымской войны неоднократно описывался современниками как чисто простонародный, а значит, исключительно русский. Так, лубочная по статусу и распространению гравюра на металле (цензурное разрешение от 22 апреля 1855 г.) «Русский солдат» гласила: