Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Несмотря на локальность и ограниченную социальную базу, зарождавшийся русский национализм эпохи Крымской войны оставил после себя много влиятельных текстов – рассказов, повестей и народных драм. Хотя не все они вошли в литературный канон, их образы и идеологемы получили в российской культуре долгую жизнь и во многом воспроизводятся до сих пор, в 2020‐е гг. Одной из таких идеологем, безусловно, является русский мужик как сфинкс, загадку которого нужно разгадать. Конечно же, это дискурсивный конструкт, и, говоря о нем, я не имел в виду, что реальные крестьяне различного этнического происхождения (украинцы, великороссы, пермяки, эстонцы и др.) обладали такими чертами характера, какие представлены в разбираемых здесь текстах. Однако проделанный анализ показал, что Крымская война стала тем переломным моментом, когда этнические характеристики русских (великороссов) в литературе и публицистике начинают отделяться от украинцев, беларусов, татар, финно-угорских народностей и других многочисленных инородцев многонациональной империи.

Глава 15

Загадка русского мужика

Идеальный или жуткий Другой?

Бытование идеологического конструкта «загадочный русский мужик» не ограничивается периодом Крымской войны. Эта глава расширяет рамки до двадцатилетия 1841–1861 гг., когда в короткой прозе о крестьянах и литературной критике складывается тот концепт, который И. С. Тургенев уже после отмены рабства назовет «сфинксом». На материале нескольких забытых и известных рассказов и их критической рецепции я попробую проследить, как в них формировался метасюжет о загадочном русском мужике, поступки которого непонятны ни односельчанам, ни тем более внешнему наблюдателю-дворянину. Топос загадочности складывался постепенно и мог воплощаться до 1861 г. как минимум в трех популярных крестьянских образах, образующих континуум значений: юродивый (праведник) – странный богатырь – дикий/бестолковый мужик. Если первый образ спектра однозначно коннотировался как идеализированный, а медианный – как условно нейтральный, то фигура темного и забитого крестьянина, утвердившаяся в литературе только в самом конце 1850‐х гг. (у Н. В. Успенского), наиболее последовательно воплощала антиидиллический модус и полностью дискредитировала патриархальную идиллию.

Конструкт «загадочного русского мужика» появился, конечно, задолго до 1840‐х гг. Как показала на материале богатой визуальной культуры 1790–1820‐х гг. Е. А. Вишленкова, катастрофический ход Отечественной войны 1812 г. привел к возникновению совершенно нового для русской культуры образа простого крестьянина или крестьянки, которые внесли свой решающий вклад в победу над Наполеоном и тем самым получили в глазах образованных элит уникальный статус носителей истинных патриотических добродетелей[726]

. В новый виток обсуждение загадки мужика вошло на рубеже 1830–1840‐х гг., когда популяризация гегельянства в Российской империи привела к интенсивному формированию более современных представлений о нации и национализме. Философская критика и публицистика довольно быстро замкнула их на фигуру «простого народа». В наиболее широко доступной и получившей широкий резонанс художественной форме эти проблемы были осмыслены в повести Соллогуба «Тарантас» (1842), где загадочность народа становится чуть ли не рефреном.

Где же искать Россию? Может быть, в простом народе, в простом вседневном быту русской жизни? Но вот я еду четвертый день, и слушаю и прислушиваюсь, и гляжу и вглядываюсь, и хоть что хочешь делай, ничего отметить и записать не могу[727].

Кто знает: быть может, в простой избе таится зародыш будущего нашего величия, потому что еще в одной избе, и то где-нибудь в захолустье, хранится наша первоначальная, нетронутая народность[728]

.

«В самом деле, – думал он, – мы суетимся и хлопочем о России, а именно того-то мы и не знаем: что такое русский человек, настоящий русский человек, без примеси иноплеменного влияния? Какою живет он духовной жизнью? Чего ждет он? Чего желает? К чему стремится?»[729]

Несмотря на афористичность и точность поставленных вопросов, протагонистами повести Соллогуба, были отнюдь не крестьяне, а дворяне – представители западников и славянофилов. «Тарантас» остался в истории крестьянской темы скорее собранием эффектных максим[730].