Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права

Возрастание роли насилия со стороны помещиков-мужчин по отношению к женщинам-крестьянкам в русских рассказах Вовчок неизбежно наводит на гипотезу об их отчасти структурном и функциональном подобии (но не идентичности!) жанру «женского социального романа» и сентиментального идеологического романа (Жорж Санд), какими их поэтику описала М. Коэн на материале французской литературы 1830–1840‐х гг.[840] В центре весьма популярных и широко читаемых романов такого типа находилась тема женских страданий и мотив виктимизации женщин. Для раскрытия этой темы женский социальный роман использовал другую, отличную от мужского романа нарративную форму и эпистемологию: истина не ищется в процессе наррации, но заранее задана и известна. Более того, она моральна: это тяжелое положение женщины и ее угнетение разными социальными институтами и агентами. Сюжетная модель типичного социального романа представляла собой историю взросления женщины и ее столкновения со злом и несправедливостью, которые оставляют глубокую травму и, как следствие, страдания. Финалы романов обычно трагичны: героиня умирает, тяжело заболевает или сходит с ума. Как добавляет Коэн, женский социальный роман многим обязан сентиментальному роману XVIII в. и, в меньшей степени, мелодраме.

Если мы соотнесем все эти жанровые признаки женского социального романа с русскими рассказами Вовчок, сходства будут впечатляюще очевидны[841]. Хотя формально каждый из рассказов Маркович – всего лишь короткая новелла, взятые целиком как цикл, они содержат много упомянутых Коэн признаков. Все героини Вовчок обязательно страдают и являются жертвами домашнего или помещичьего насилия; героини, как правило, сироты (в 30% рассказов); сюжет в основном сфокусирован на юности героини и ее первом столкновении с источником насилия; финалы чаще всего фатальны для героинь; наконец, простота наррации от первого лица не предполагает никаких сложных духовных или интеллектуальных поисков, так что моральная истина проговаривается самой рассказчицей и не требует от читателя усилий для постижения.

При всех сходствах есть, разумеется, и существенные различия. Во-первых, Маркович редко (в четырех рассказах) использует всеведущего нарратора, предпочитая имитировать устный рассказ героини о произошедших событиях. Такой выбор нарративной формы обусловлен самим предметом изображения. В отличие от французских романов, героинями которых были преимущественно женщины третьего сословия/буржуазии и дворянки, в рассказах Вовчок действуют крестьянки и мещанки, т. е. самый социально низкий класс в сословной иерархии имперской России. Во-вторых, на фоне французской традиции жанра у Маркович исчезающе мало сюжетов о мужском адюльтере, что опять же может объясняться другой классовой привязкой предмета репрезентации. Наконец, как мне представляется, рассказы Вовчок в гораздо большей степени, чем французские романы, обращаются к поэтике мелодрамы (в классическом описании Питера Брукса, см. главу 5), продолжая линию Квитки и Григоровича. Многие сюжеты русских рассказов Маркович строятся на контрасте между жестокими помещиками и кроткими крестьянками, а героини – бесправные, но абсолютно добродетельные сироты – беззащитны[842]

.

В заключение еще раз вернемся к тезису о принадлежности украинских и русских рассказов Вовчок к разным культурным и рецептивным контекстам, несмотря на то что публиковались они в одном и том же пространстве Российской империи и, более того, выходили из печати в столице. Насколько сильно восприятие текста Вовчок могло зависеть от языка и воспринимающей аудитории, показывают два контрастных отзыва о различных рассказах одного и того же первого украинского сборника. Так, чтица Христина Алчевская, резюмируя реакцию слушательниц-украинок на русский перевод «Козачки», «Одарки» и «Горпины», констатирует:

Все три рассказа подернуты таким мрачным колоритом, что оставляют в душе читателя самое грустное впечатление, и если это впечатление чем-либо смягчается, так это только сознанием, что времена крепостного права миновали и не вернутся более[843].

В то же самое время, работая с украинским оригиналом рассказов из того же сборника («Максим Гримач», «Выкуп», «Данило Гурч», изданных в Киеве в 1900 г.), чтица фреймирует пересказ отзывов слушательниц совсем иначе, подчеркивая художественность и красоту языка Вовчок:

Характеристичную черту Марко Вовчка составляет необычайное изящество и поэзия, которой дышат все ее украинские произведения. <…> наш малорусский народ очень чуток к этой художественности и картинности[844].