Закат на Босфоре

— Хм… — Горецкий рассматривал рисунок. — Это изображение индийского бога Шивы. Из рассказа есаула тоже явствует, что человек с портсигаром был среди напавших на него главным. Значит, от речей на собраниях члены тайного общества понемногу переходят к делу… Мне тут рассказали, что некий полковник Иванов убит и ограблен. Судя по слухам, он в свое время украл дивизионную кассу, да и так занимался спекуляциями, стало быть, у него было что брать. Охрану нанимал, да все равно не спасся.

— А велика ли охрана? — полюбопытствовал Борис.

— Четверо казачков, и всех уложили.

— Ну, так здесь не обошлось без моих знакомцев — капитана Сивого и его дружка.

И Борис рассказал про неудавшееся ограбление ювелира Серафимчика.

— Ну и ну! — воскликнул пораженный Горецкий. — Еще раз вы подтверждаете миф о своей феноменальной везучести! И вы так спокойно сидите… вы же знаете, где базируются эти члены тайного общества!

— А что я, по-вашему, должен делать? — тотчас же взбеленился Борис. — Сдать их всех турецкой полиции? Начать с того, что в полиции мне никто не поверил бы, а пока суть да дело, запихнули бы в каталажку.

— Уж это точно, — поддакнул Горецкий, вспомнив есаула Чернова.

— И потом оставшийся в живых капитан Сивый не появится больше в той пивной — он боится, так как знает, что я на свободе и могу привести туда полицию. Но я этого никогда не сделаю, потому что не собираюсь подставлять под удар простых офицеров, которые честно воевали в России, а потом от отчаяния поверили в красивые речи про новую жизнь! Если бы они знали, что на самом деле под маркой тайного общества действует банда грабителей и убийц, многие отказались бы от него.

— Да-да, вы правы, тут нужно просто как-то выявить их лидеров, тогда все само развалится, — согласился Горецкий. — Вот что, Борис Андреевич, сейчас я в дела англичан вмешиваться не должен, потому что буду занят расследованием. А вам в городе показываться никак нельзя — узнают и убьют. Так что посидите денек-другой взаперти, отдохните. Вот Саенко вам компанию составит.

Борис так устал, что не решился спорить.

Глава тринадцатая

Акоп Мирзоян сразу же почувствовал оживление, царившее на бирже. Посторонний человек его не заметил бы, но Акоп, слава Богу, уже не был здесь посторонним, он быстро освоился в этом тесном и своеобразном мирке.

Биржевое оживление было заметно в особенном блеске глаз маклеров, в характерной лихорадочной суетливости их движений, в нервозной громкости голосов.

Увидев хорошего знакомого, с которым Акоп встречался еще в Одессе, где его звали Жоржем Рапопортом, потом в Новороссийске, где он стал Джорджо Рапотти, Акоп шагнул навстречу и тихо спросил, заглядывая в глаза:

— Ну? Жорж, ну? «Петролеум»? Не-ет?

Жорж, по обыкновению, куда-то спрятал глаза и, придвинувшись еще ближе, сказал голосом почти совершенно не слышным, как ветерок между осенними могилами:

— «Батумойл».

Сказанного было достаточно. Это все объясняло. Акоп всегда умел сложить два и два и получить в результате хороший навар. Он сразу же вспомнил негромкие разговоры о том, что новые турецкие власти собираются ввести войска в Батумскую область, и понял, что это свершилось, а в результате такого поворота событий акции компании «Батумойл», продававшиеся в последнее время дешевле бумаги, на которой их печатали, неизбежно должны были поползти вверх. Акоп кинулся покупать.

— Сколько?

— Семь.

— Беру на двадцать девять. Не-ет?

— Уже восемь.

— Беру! Беру! Беру!

Со всех концов зала доносилось одно это магическое, сводящее с ума словечко: «Беру! Беру на все!»

Мистер Ньюкомб влетел в спальню Гюзели быстрыми широкими шагами, словно мчащаяся по следу оленя серая гончая. Горничная еле поспевала следом, безуспешно пытаясь задержать англичанина.

Гюзель приподнялась на подушках и бросила на свою служанку испепеляющий взор.

— Я не смогла! — воскликнула несчастная девушка. — Я не смогла его остановить! Он ничего не слушает!

— Я достал! — торжествующе провозгласил мистер Ньюкомб. — Я принес!

— Пошла вон! — зло бросила Гюзель горничной и повернулась к англичанину: — Томас, что вы себе позволяете?

— Я достал очень важные документы!

В голосе его были смешаны в равных частях очень сложные чувства. Во-первых, в нем звучало торжество: он сделал почти невозможное, достал документы невероятной важности, проявив чудеса находчивости и необычайную ловкость. Во-вторых, в его голосе звучал трагический пафос: он пошел на преступление, на предательство священных интересов Британской империи, которым служили бесчисленные поколения его предков и он сам до определенного момента. В-третьих, было в нем самолюбование, некий декадентский романтизм: вот, мол, до какой низости, до какого ужасного преступления дошел я ради прекрасных глаз восхитительной турчанки… При этом он как-то забывал о долговой расписке на девять тысяч фунтов стерлингов. Короче, в голосе мистера Ньюкомба звучали интонации, роднящие его с шекспировским Кориоланом — смесь героизма и предательства.

— Томас, — недовольно поморщилась Гюзель, — у вас вошло в привычку будить меня по ночам из-за всякой ерунды.