Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

Я, я, я! Что за дикое слово!Неужели вон тот – это я?Разве мама любила такого,Желто-серого, полуседогоИ всезнающего, как змея?..

И т. д.

Я пришел в восторг (свой стишок, естественно, выкинул) и выпросил у Александра Петровича почитать «Собрание стихов» Владислава Ходасевича. Это книжка не толстая: поэт включил в нее только три своих зрелых сборника – «Путем зерна», «Тяжелую лиру» и «Европейскую ночь», как будто ничего другого и не писал, – но «томов премногих тяжелей». Несколько дней я с ней не расставался и постепенно увидел, насколько сильное влияние Ходасевич оказал на русскую поэзию, в том числе на лучших советских поэтов, моих старших современников.

С тем же стихотворением «Перед зеркалом» («Я, я, я. Что за дикое слово…») перекликается Борис Слуцкий:

Это я, Господи!

Господи, это – я.Слева мои товарищи,справа мои друзья.А посередке, Господи,я, самолично я.Так неужели, Господи,не признаешь меня?..

(Цитирую по памяти.)

И Межиров в его «Родина моя, Россия – / Няня, Дуня, Евдокия…» как будто продолжает знаменитое стихотворение Ходасевича:

Не матерью, но тульскою крестьянкойЕленой Кузиной я выкормлен. ОнаСвивальники мне грела над лежанкой,Крестила на ночь от дурного сна.‹…›И вот, Россия, «громкая держава»,Ее сосцы губами теребя,Я высосал мучительное правоТебя любить и проклинать тебя…

Перекличку с Ходасевичем можно найти и у Давида Самойлова, Александра Кушнера, Олега Чухонцева, Евгения Рейна, Александра Аронова… Несомненно, он повлиял на своих современников – Набокова как поэта, Георгия Иванова (возможно, потому именно тот публично от него открещивался и при этом сказал в 1955 году, в пору своего взлета: «Не хочу иссохнуть, как засох Ходасевич»). И еще на многих – особенно в эмиграции, где в конце двадцатых у него была репутация «нашего Блока».

Но дело не во влияниях и «великолепных цитатах» (А. Ахматова). Куда важнее путь, который открыл он для поэзии XX–XXI веков. Ходасевич на собственном примере показал, что поэт, обреченный по самой своей сущности писать на «вечные темы», не может не дышать воздухом выпавшего на его долю времени (опять же как Пушкин!) И наглядно продемонстрировал, что это дыхание – даже в смутные и грозные времена – не мешает классической ясности стихов. «Он в них, – писала в 1927 году Зинаида Гиппиус, – прежде, всего четок; кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия неотъемлема…» Не то же ли самое мы говорим о Пушкине?!

А еще в сферу жизненно важного интереса поэзии он ввел другого человека, другое я, другую душу. Во времена глобального эгоцентризма – быть может, единственной сегодня незыблемой идеологии – это очень жесткая, но конструктивная духовная оппозиция.

Много лет прожившая с Владиславом Фелициановичем Нина Берберова вспоминала, что «страшное, слезное чувство жалости … с годами стало одной из основ его тайной жизни. Это чувство иногда душило его». Есть тому свидетельства и в лирике Ходасевича, такой, казалось бы, жесткой и мускулинной:

Мне невозможно быть собой,Мне хочется сойти с ума,Когда с беременной женойИдет безрукий в синема.Мне лиру ангел подает,

Мне мир прозрачен, как стекло,А он сейчас разинет ротПред идиотствами Шарло.‹…›Ремянный бич я достаюС протяжным окриком тогдаИ ангелов наотмашь бью,И ангелы сквозь проводаВзлетают в городскую высь…

Это стихи со следами Первой мировой войны. А на самом рубеже Второй мировой, в 1939-м, Ходасевич умер – в Париже, мучительно, от рака. Поскольку не от пули или петли, в нашем «наихристьяннейшем из миров» (М. Цветаева) такая смерть не способствовала его посмертной славе.