Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

И не могу не сказать в заключение, что обнаружил у Велимира Хлебникова еще одно пророчество, до сих пор незамеченное.

Почему незамеченное? Да потому что его почти не читают, разве что поэты, каковых всегда немного. А между тем пророчество касается цивилизационно важной вещи и события, во многом определившего дальнейший ход истории: 11 сентября 2001 года, Нью-Йорк, башни-близнецы. Вот такие его строки об этом, конечно, об этом:

И небоскребы тонут в дымеБожественного взрыва,И обнят кольцами седымиДворец продажи и наживы.

Насколько взрыв божественный, можно поспорить. Но ведь в любом случае Он попустил…

Потомок Пушкина по линии Блока: О Владиславе Ходасевиче

Кто-то, не помню, назвал его «любимым поэтом тех, кто ненавидит поэзию». Но это если под поэзией понимать стишки из девичьих альбомов и прочее «люби меня, как я тебя».

Кто-то, не помню, упрекал его в человеконенавистничестве за стихи «Гостю»:

Входя ко мне, неси мечту,Иль дьявольскую красоту,Иль Бога, если сам ты Божий.А маленькую доброту,Как шляпу, оставляй в прихожей.Здесь, на горошине земли,Будь или ангел, или демон.А человек – иль не затем он,Чтобы забыть его могли?

Но упрекали те, кто не читал Библию или забыл, что

в ней говорится о горячем, холодном и тепленьком.

А я бы назвал его самым значительным современным русским поэтом, хотя и родился он в 1886 году. Это не значит, что среди его ровесников (плюс-минус 10 лет) не было великих поэтов, – как раз с их рождаемостью в те годы все обстояло более чем благополучно. Но я говорю о тех, кто написал не только свое, а уже и наше мировосприятие.

Так вот, именно этот поэт убедительнее всех сумел освоить в стихах новую реальность – ту, которая возникла после «заката Европы» (так ее и обозначил – «Европейская ночь»). Именно он набросал картину мира, в котором цивилизация победила культуру:

Здесь мир стоял, простой и целый,Но с той поры, как ездит тот,В душе и мире есть пробелы,Как бы от пролитых кислот.

(«Автомобиль»)

(И даже сегодняшнее слово-паразит употребил «как бы», правда, в тютчевской интонации.)

Он же дал безжалостную оценку нынешнему времени:

Так вот в какой постыдной лужеТвой День Четвертый отражен!..

(То есть день сотворения звезд, которые в его стихах уже и попсовые «звезды» тоже.)

А написав о современном человеке, пронизанном и пронзенном радиоволнами, воскликнул:

О, если бы вы знали сами,Европы темные сыны,Какими вы еще лучамиНеощутимо пронзены!

Наконец, этот поэт сознательно отказался от всех и всяческих литературных «измов» (тусовок), выбрав одинокий путь, принципиальную неангажированность. И никогда не заигрывал с публикой:

Ведь мы и гибнем, и поем

Не для девического вздоха.

На этом своем одиноком пути он аукался с поэтами прошлого, прежде всего с Пушкиным, и ушедшего настоящего – прежде всего с Блоком. Преображение в воздухе нового времени пушкинской традиции он воспринимал как служение. Потому имел право сказать, обращаясь к России:

Учитель мой – твой чудотворный гений,И поприще – волшебный твой язык.

Быть может, только верность живому русскому языку и понимаемой широко живой пушкинской традиции способна сделать наше население народом, а присутствие поэзии в сознании людей – спасти человека как вид…

Но сейчас – о личном, о том, как я познакомился с этим поэтом.

Произошло это в Переделкине, привилегированной писательской резервации, в конце семидесятых. Я приехал на дачу к Александру Петровичу Межирову с корыстной целью – почитать новые стихи. Его любовь к поэзии, тончайшее чувство слова и непредсказуемость суждений делали такое занятие азартным и сладостно-опасным. Среди прочего, что я тогда прочитал, было и стихотворение вот с этими строчками:

Не таким меня любила мама –мама! Неужели это я?..

И без того огромные глаза Александра Петровича стали еще больше: «Как! Вы не читали Ходасевича?!» А где двадцатилетним, в прокагэбэшенные семидесятые, да еще живя не в Москве, я мог прочитать опального поэта-эмигранта? И тогда Межиров процитировал, вернее, с упоением пропел: