Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве

«Я уже встал с коляски и учился ходить. Но не мог сидеть. Чуковский был моим первым взрослым другом, у которого были взаимоотношения не только с родителями, но и со мной. Он, между прочим, был моим первым учителем английского. Правда, я уже знал французский. Самое удивительное, что он при мне совершенно не стеснялся ругать советскую власть, почему-то доверяя моему здравому смыслу. Ему явно нужен был собеседник.

Он приходил ко мне на все дни рождения. Подарка не дарил – приносил вексель, где писал: “Я, К. И. Чуковский, обязуюсь, что Коме Иванову через столько-то лет подарю нечто”…»

Но, кроме дружбы, дед Корней так ничего умному мальчику и не подарил.

А вот что говорил Кома о своей дружбе с Пастернаком:

«Пастернак вначале, я думаю, был сентиментально расположен ко мне из-за того, что у него тоже была история с ногой и он лежал в гипсе с двенадцати лет. И когда он увидел меня лежащего, у него, скорее всего, возникли какие-то ассоциации с собственным детством. Потом выяснилось, что я люблю и хорошо знаю его стихи. Потом он полюбил со мной разговаривать. Пастернак часто говорил, что привык произносить монологи, Он вообще почти не нуждался в диалогическом общении». (Кстати, в 1958 году Иванов был уволен из МГУ за несогласие с официальной оценкой романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» и за поддержку взглядов Романа Якобсона. Решение об увольнении было официально отменено как ошибочное только в 1988 году.)

А вот сам Вячеслав Всеволодович в диалогическом общении нуждался. И мы нуждаемся в диалоге с ним. И слава богу, остались многочисленные аудио– и видеозаписи интервью с Ива

новым. Они хоть в какой-то степени компенсируют понижение интеллектуального уровня России, которое случилось после смерти (7 октября 2017 г.) этого уникального человека.

У нее даже в имени два «ах»: О Белле Ахмадулиной

Год 1937-й давно стал для нас символом абсолютного зла: «враги народа», доносы, черные «маруси», ночные аресты, лагеря, расстрелы… Хотя последующие годы были не лучше, да и не в 37-м все началось. И все-таки именно эта цифра стала в России символической. Может, еще и потому, что в другой 37-й (тысяча восемьсот) погиб Пушкин. (А спустя сто лет убивали уже «коллективного Пушкина».)

Но все же –

…средь всех затей,любой наш год – утешен, обнадеженнеистовым рождением детей,

мельканьем ножек,пестротой одежек.И в их великий и всемирный рев,захлёбом насыщая древний голод,гортань прорезав чистым острием,вонзился мой, ожегший губы голос!..

Это Белла Ахмадулина, «Моя родословная». И оттуда же:

Уж выход мой!Мурашками, спинойпредчувствую прыжок свой на арену.Уже объявлен годтридцать седьмой.

Сейчас, сейчас – дадут звонок к апрелю.

Так что и 1937-й был «утешен, обнадежен», если говорить о русской поэзии, рождением Беллы Ахмадулиной.

В своей книге «Голос из арьергарда» Станислав Рассадин, кроме всего наипрочего (передразниваю его стиль), пишет о проблеме отношения лица и искусства у поэтов ХХ века:

«Когда-то Юрий Тынянов замечательно определил, что внес в русскую поэзию Блок, вернее, в чем был его феномен (вслед которому возникнут феномен Маяковского, феномен Есенина, феномен Цветаевой и т. д.): “Блок – самая большая лирическая тема Блока… В образ этот персонифицируют все искусство Блока; когда говорят о его поэзии, почти всегда за поэзией невольно подставляют человеческое лицо – и все полюбили лицо, а не искусство”.

“Лицо”, или “имидж”, как выражаются ныне.

Блок – стареющий юноша, пригвожденный к трактирной стойке (сам взял да и признался!); хулиган Есенин; Маяковский – горлан-главарь, одновременно любовник паспортно поименованной Л. Ю. Брик; Цветаева, до того распахнутая, что впору было – до пришествия новейших времен – иной раз отшатнуться, захлопнув невзначай открытую чужую дверь, – прежде такое заголение было немыслимо».

Не правда ли, хочется продолжить этот список именно Беллой Ахмадулиной и тоже ее как-то определить, потому что и за ее поэзией «невольно подставляют человеческое лицо – и все полюбили лицо…»?