Записки. 1793–1831

Павел всегда останется психологической задачей. С сердцем добрым, чувствительным, душою возвышенной, умом просвещенным, пламенной любовию к справедливости, духом рыцаря времен протекших, он был предметом ужаса для подданных своих. Остается неразрешенным вопрос: хотел ли он быть действительно тираном или не выказали ли его таким обстоятельства? Во все продолжение царствования своей матери был он унижен, даже во многом нуждался с семейством своим. Фавориты, вельможи, чтобы нравиться Екатерине, или из подлости, боясь гнева ее, не оказывали ему должного уважения, а когда царедворцы узнали, что императрица намерена переменить и назначить преемником престола Александра, тогда сколько нанесено ему оскорблений! Блистательные учреждения Екатерины зрелому уму его не нравились, казались несообразными ни с духом народным, ни со степенью его просвещения:

— Императрица, — говорил он в Гатчине, — завела суды по европейскому образцу, но не подумала прежде приготовить судей. Наказ императрицы, — утверждал он, — прелестная побрякушка, этим пускает (она) пыль в глаза иностранцам, надувает своих вельмож, и все одурели, но исполнения по нем никогда не будет.

Весьма натурально, что, претерпевая ежеминутные оскорбления, он все критиковал, находил вредным. Услужливые царедворцы переносили это императрице; доводили до него, что она говорила, может быть, чего и не говорила; таким образом, связь между матерью и сыном разрушалась ежедневно более и более; но что всего несчастнее — явилось несколько капель злобы в сердце той и другого. Запальчивость его характера была известна всем. Когда требовалось комплектовать офицеров из морских батальонов в его Гатчинские, тогда ни один порядочный человек к нему не шел; отправлялись только те, которые предпочитали данный из арсенала его высочества мундир, сапоги, перчатки, скорое производство — благородному деликатному обращению с офицерами. Он это знал, сердился, ожесточался более, но не исправлялся.

Вдруг и неожиданно восходит он на престол с правилами, родившимися в тесном кругу его гатчинской жизни, где фронт был единственным его упражнением и увеселением. Он переселяет это в гвардию. Маршированиями, штадтонами, смешной фризурою[90]

, смешными мундирами, обидными изречениями, даже бранью, арестами убивает тот благородный дух, ту вежливость в обращении, то уважение к чинам, которые введены были при Екатерине и производили при ней чудеса. Большая часть екатерининских офицеров идет в отставку; он сердится, пренебрегает этим, отставляет их и возводит на место старых, — гатчинскую, по большей части. Военоначальниками Екатерины и великими в советах он не дорожит; окружает себя бывшими при нем камердинерами и прочими, облекает их доверенностию и возводит на высшие степени государства. Мудрено ли, что среди сей нравственной политической бури век Екатерины исчез в один миг, никто не знал, как и что делать! Ничего постоянного не было, и все бродили как будто отуманенные. Всякая минута являла новое неожиданное, как будто противное прежним понятиям и обычаям. Чины, ленты лишились своего первого достоинства, аресты, исключение из службы, прежде что-то страшное, обратились в вещь обыкновенную. Дух благородства, то, что французы называют pоint d’honneur и которым все так дорожили, ниспровергнут совершенно. Еще в первые годы царствования Павла вырвалось что-то похожее на вельмож Екатерины, которые имели довольно великодушие оставаться в службе, пренебрегать обидами, уничижениями, чего гвардия сделать не сумела, — и тем хоть мало-мальски поддержала бы дух, который во времена Екатерины оживлял все сословия. Здесь блистали еще некоторое время имена Безбородки, Трощинского, князей Куракиных, Суворова, Дерфельдена, Репнина и прочих, которые уступали только неумолимой необходимости.

Наконец, в этой суматохе растерялось все, явились: Кутайсовы, Обольяниновы, Аракчеевы, Линденеры и пр. пришлецы, среди которых император сам растерялся и впал в род временного сумашествия. Но проявлялись и среди сих мрачных минут искры ума светлого, строгой справедливости, доброты душевной и даже величие. Эти драгоценные минуты я старался довесть до сведения потомства; по оным судить можно, чем был бы этот император, если бы тяжкие обстоятельства протекшей его жизни не раздражили его характера. При конце дней он видел в порядочных людях, одаренных умом, только врагов, за исключением тех, которых удержал при себе по привычке, возвысил, наградил по царски и которые не сумели предохранить от угрожающей опасности. Неудовольствие было всеобщее.