Записки бойца Армии теней

Оказалось, что он, простой шофер, с трудом сводил концы с концами. Вообще никогда ни о какой политике не думал. Тут двое его знакомых попросили спрятать два чемодана с архивами их коммунистической ячейки № 52. Пообещали, что за это будут снабжать его клиентами. Почему же не оказать такую ерундовую услугу? Морис согласился, и действительно стало клиентов больше. Когда у него забирали чемоданы, вскользь обронили, что на Первое мая намечается демонстрация. Пусть, мол, посмотрит! И вот он в центре города. Демонстрация, транспаранты, выкрикивание лозунгов, листовки… В демонстрантов врезается полиция, выстрелы, свистки, свалка… Морис стоял на тротуаре и с любопытством на все это смотрел. И тут кто-то, убегая от ажанов, сунул ему что-то в карман и побежал дальше. Преследователи обыскали Мориса и вытащили из его кармана пистолет. Суд, тюрьма…

— Вот выйду, начну работать, как вол. Приобрету еще пару грузовиков — с одной машиной семью не прокормить. Открою свое дело…

— Стоп! Какое «дело»? — накинулись на него Ноэль и Морис. — Коммунисты не могут быть хозяевами даже малых предприятий: не имеют права эксплуатировать чужой труд!

— Какая же тут эксплуатация? У меня просто будет два шофера-помощника, я им буду платить за их труд. Подумать только, сколько сейчас безработных шатается в тщетных поисках заработка! Я же дам им работу…

Бланше обратился ко мне за поддержкой: правда же, что он имеет право нанимать рабочих?

— Видишь ли… Настоящим коммунистом я никогда не был, и не очень-то в курсе. Для этого надо многое изучать. Но постольку поскольку я прочел об их идее, то, пожалуй, коммунист не может нанимать работников: наем чужого труда считается у них эксплуатацией… — разочаровал я его. Бланше был озадачен. Как же так? Не иметь права на собственное дело?!

Вскоре все произошло просто и буднично: ранним утром, сразу после подъема, открылась кормушка, назвали его фамилию, протянули бритву с кисточкой и произнесли равнодушным голосом: «В трибунал!» Через несколько часов он вернулся бледный как полотно за своими вещами. «На расстрел!» — шепнул он дрожащими губами вместо всякого объяснения. Лишь несколько минут длился ритуал прощания, но какой душевный, какой торжественный! «Папа» долго жал ему руку, пристально вглядываясь в глаза. Его взгляд говорил: «Не опозорь! Достойно, как мужчина, прими смерть от рук палачей!» Ни единого слова. И Бланше ушел, навсегда…

* * *

В начале декабря, с раннего утра, в тюрьме шум, топот ног, крики, приказы… Потом все стихло. Из соседней камеры исчез мой «собеседник». Из какой-то дальней камеры на мой настойчивый вызов ответил быстрый стрекот, да еще на неправильном французском. Приходилось часто прерывать его буквой «Л» — «медленней!» или «РПТ» — «повторите!». То был настоящий профессионал! И, очевидно, или англичанин, или американец. Сплошное мучение!

Еще через неделю опять такое же оживление. Открылась наша кормушка:

— Бюрдейрон Ноэль! Ди захен фертиг махен! Инс кригсге-фангенен лагер! Лос, шнеллер! (Собрать вещи! В лагерь военнопленных!), — бросил Гиль и побежал дальше.

Ноэль заметался. Вдруг хлопнул себя по лбу, схватил листик папиросной бумажки и что-то быстро написал своим бисерным почерком:

— Спрячь надежно! Всякое бывает!.. Если встретишь союзников, предъявишь им этот пароль, и они тебе помогут! — сказал он мне, и мы наскоро попрощались.

Как только его увели, я прочел: по-английски Ноэль обращался «Ко всем офицерам Великобритаии» с просьбой оказать подателю сего любое содействие. Подпись: «055-А». Я бережно заштопал записку в рукав пиджака[45]

.

* * *

В первые дни января 1944 года в нашу камеру ввели… Марселя Реймана. Да-да, того самого «Житана-Цыганенка», бывшего некогда нашим «стажером». Трудно сказать, кто более был поражен нашей встрече — он или я. Но оба постарались сделать вид, что друг друга не знаем. Вообще подпольная работа приучает людей к игре, делает людей актерами. Разве можно что-либо утаить друг от друга в малюсенькой тесной камере!? (При встрече через десятилетия Морис Монте допытывался: откуда мы с Марселем знали друг друга?) Изможденный, с синяками и кровоподтеками, со вспухшими от наручников запястьями и потертыми кандалами щиколотками, Марсель сохранял свое удивительное спокойствие и выдержку. Все же нельзя было не почувствовать, что он уже простился с жизнью: в его потускневших глазах не было более того живого блеска и задора, какой был ранее и какой естественен юноше в 22 года. Особенно тяжело он переживал разлуку с сестрой и невестой — разлука, сомнения нет, была навсегда. Я старался развлечь его.

— Не старайся, Алекс. Не стоит! — И Марсель, пряча глаза, низко опустил голову. — Слишком много на мне дел. Таких живыми не выпускают. Но не жалею ни о чем…

Он был единственным в камере, с кем приходилось перешептываться. И не потому, что мы не доверяли другим: у нас были такие точки соприкосновения, о которых не хотелось, чтобы узнали посторонние, — могли бы, не поняв, поднять на смех…