Записки бойца Армии теней

Становимся на табуреты, подходят «полосатики» с бритвами и машинками для стрижки. Обрабатывают лобок, после чего садимся и нам наголо стригут головы, бреют подмышками. У моего парикмахера очень приятное русское лицо. Спрашиваю:

— Ты русский?

Тот удивленно смотрит, выключает машинку:

— А ты? Как оказался среди французов?

Что ответить?

— Я из парижской тюрьмы.

Парикмахер шепчет что-то своему напарнику рядом, тот — другому…[48]

По окончании стрижки мы должны один за другим нырнуть в огромную ванну со щиплющей порезы от бритья, раны на ногах и царапины от заусениц железного пола вагона резкозловонную жидкость, именуемую «крезилом» (раствор креозота). По мнению капо, извергавшего нескончаемые потоки ругательств, мы — такие свиньи, что вовек нас не отмыть и не продезинфицировать. Надо обязательно погрузиться с головой, иначе замешкавшегося ждет оглушающий удар, и уж тогда точно нахлебаешься этого «крезила»! Зато последующий душ под кипятком компенсирует и это испытание. Все поднимают головы и открытыми рассохшимися ртами стремятся ухватить побольше горячей пресной воды, которая сейчас для нас слаще и желанней любого недосягаемого ледяного лимонада. После душа снова парад перед «полосатиками» с ведерками и кисточками, тщательно обрабатывавшими наши лобки и органы кусачим раствором. Эта мера профилактики объяснена плакатом на стене: «Айне лауз — дайн тот!» (Одна вошь — твоя смерть!). Вши могут вызвать эпидемии, которые бы вмиг опустошили весь лагерь-муравейник. Затем, все так же в чем мать родила, выходим в другую комнату, где приходится ждать часа два. Наконец, по ледяному коридору переходим в «Беклайдунгскаммер» — вещевой склад. Справа — длинный прилавок, за которым стоят раздатчики. По конвейеру, по мере продвижения, получаем кальсоны, рубахи, брюки, куртки, плащи, круглые каторжанские шапочки и деревянные ботинки-«хольцшуэ». Мне, в порядке исключения, выдают в придачу офицерский кожаный ремень: видимо, сработала «протекция» моего парикмахера — «блат». Теперь мы в полосатом, как каторжники, которых показывают в кино. Мы — «полосатики», в «зебра-костюмах».

Вызывают по списку, каждому дают по три красных треугольника с буквой «F», мне, как русскому, — с буквой «R» и по три белых полоски с номерами. Мы тут же должны их пришить к одежде. Так я стал узником Haftlingsnummer 44445 — без имени и фамилии.

После выхода из склада не узнаем друг друга: бритые головы, полосатая одежда-«зебра» придают нам новый облик. В нас не осталось ничего из того, что мы имели до входа в лагерь. Абсолютно все, в том числе и мои бывшие фамилии, усики — всё покинуло нас. Мы стали «номерами». Эсэсовцы сделали всё, чтобы отнять у нас прошлое, наши индивидуальные человеческие достоинства и недостатки. Очевидно, для того, чтобы показать нам, что мы отныне превращены в особи стада, зависящего исключительно от воли и настроения пастухов. Лично меня такая метаморфоза устраивала: под моим номером потонули все мои фамилии. Даже те, о которых не знали, и которые бы грозили немедленным уничтожением. Впрочем, какая сейчас разница: под фамилией ли, под номером ли жить и погибать рабом? Так думал я, но не так было на самом деле: я не знал, что немецкий педантизм продумал всё до мелочей! На многих наших учетных карточках, переданных в эсэсовскую канцелярию, в том числе и на моей, стояли две латинские буквы «NN» — «Nacht und Nebel» (Мрак и туман) и штамп «Meerschaum», означавший «Подлежит исчезновению!»

На лестнице, у закрытой пока и неизвестно куда ведущей двери, один из немецких заключенных на чисто французском языке сообщает нам первые сведения о Бухенвальде:

— Вас сейчас поведут в «Малый лагерь». Там вы пробудете несколько недель в карантине. Временно. Затем вас переведут в блоки главного лагеря, где жизнь более или менее сносная. Остерегайтесь отправки на транспорте в «коммандо» (подкомандировки). Среди них есть один, которого надо избегать во что бы то ни стало. Это — Дора. Эсэсовцы строят там подземный лагерь-завод. Условия жизни таковы, что через два-три месяца — конец: недостаток воздуха, голод, побои, непомерный труд — и узник готов.

— А как его избежать?

— Это было бы величайшим счастьем в несчастье. Только одна «Арбайтсстатистик» — бюро по распределению на работы — знает об истинном назначении того или иного транспорта с закодированным названием. Постарайтесь остаться в Бухенвальде. Конечно, здесь не санаторий, но существовать все же можно.

Дверь наконец открывается, нас запускают в зал с окошками, у которых проходим регистрацию. В последний раз мы называем наши фамилии, вспоминаем о прежних профессиях. Возможно, это будет способствовать нашему будущему «трудоустройству».

Один из нас, неожиданно для всех, категорически заявляет: «Нетрудоспособен. Негоден для работы любого вида». На мой вопрос, не повлечет ли это какой опасности, он отвечает: «Если даже и придется подохнуть, работать на гитлеровцев не буду!» Несгибаемый парень!