Записки бойца Армии теней

Кинулся было к колонне, хотел нас найти, но мы неплохо попрятались среди рядов. Поводил-поводил глазами, зло сплюнул, махнул рукой. «Что такое этот крематорий?»

Рысцой гонят колонну по крупной щебенке будущей дороги. Легкий слой снега смягчает острые края камней. Бедные ноги! Кто может измерить предел человеческому долготерпению?! Когда сама жизнь под вопросом, — оно беспредельно, а всякие невзгоды — мелочь!

Подбежали ко входу. Над ним башня со множеством прожекторов, слепящих в глаза. Позже узнаю, что это «Бухенвальд-ское солнце». Справа — огромное панно на столбах, где изображен силует склонившегося, будто подслушивающего, человека в шляпе и надпись: «Пет! Файнд хёрт мит!» (Т-сс! Враг подслушивает!). Над воротами — гитлеровский орел с распростертыми крыльями, хищным острым клювом и со свастикой в когтях. Смотрит на нас своими пустыми и будто ненавидящими глазами. На воротах под ним отлита чугунная надпись: «JEDEM DAS SEINE» — «Каждому — своё».

Ворота раскрыты настежь. С двух сторон дубинками по спинам отсчитывают пятерки:

— Эрсте райе! (первый ряд, фляс! дубинкой).

— Цвайте райе! (фляс! дубинкой)…

Наконец мы внутри. Мертвая тишина, спокойствие. Ни криков, ни воплей, ни заливающегося многоголосого собачьего лая… Не переселились ли мы в рай? Лагерь спал. Лишь справа, из какой-то толстой приземистой трубы по временам вырывалось жирно-вишневое пламя, кровавым отблеском освещая над собой длинный черный шлейф…

Два человека в черных кителях с красным треугольником и номерами на груди, с нарукавными повязками «Лагершутц» стоят около нас. В треугольниках различаю латинскую букву «L» (как потом узнал — люксембуржцы). Один из них громко, но спокойно говорит:

— Приветствую вас с прибытием в концлагерь Бухенвальд. Отныне забудьте, что вы — люди. Не то лишитесь головы. Теперь вы только «гефтлинги» (заключенные). Запомните это раз и навсегда! А сейчас вперед, в баню!..

Это было 29 января 1944 года. Мне исполнилось ровно двадцать четыре года.

Глава 13. HÄFTLINGSNUMMER 44445

Медленно движется колонна по огромной пустынной площади, освещенной лишь вырывавшимся по временам из трубы пламенем. Что это за огонь?

— Это — крематорий. Нехорошее место, — спокойно поясняет проводник. У забора крематория различаю ровный ряд трупов: пока мы топтались на вокзале, их успели доставить сюда из нашего эшелона. Сложили их снаружи, чтобы они, видимо, пожелали нам доброго прибытия и одновременно преподали наглядный урок дисциплинированности и предостережения. И мне подумалось: действительно ли судьба этих наших бывших товарищей хуже нашей? Царит тишина, непривычная после бешеного собачьего лая, гортанных криков, яркого ослепительного света прожекторов. Но не хватает сил даже на стоны от боли. Хоть я и в одной рубашке, холода не чувствую, — нашло какое-то безразличие и успокоение. Пересекли ряд поперечных улиц, и нас завели в огромный квадратный зал. На потолке — ряд душевых головок. Не газовая ли это камера? — Нет, это настоящий душ. Видишь: к головкам подведены трубы, — успокаивает меня сосед. Но по трубам может идти не только вода. Шут с ним, какая разница. Из закрытых люков в полу просачивается манящий теплом пар. Тут же падаем, кто где, и блаженно распластываемся. Не хотелось ничего, даже думать. Раз тепло, никто никуда не гонит, значит — хорошо.

Часа через два сквозь широко распахнутые двустворчатые двери замечаю тени изможденных, скорей, призраков, чем людей. Они пальцами показывают на рот: «Дайте, мол, поесть!» Их вид вызывает сострадание, и те, у кого сохранились остатки посылок, выделяют им что-нибудь. В это время в толпу врывается здоровенный детина в черном кителе, в галифе и сапогах, с нарукавной повязкой «Капо». Зычные ругательства, которые он изрыгает, удары, которыми он одаривает, напоминают мне костоломов из гестапо. Но несчастные относятся к ним с непонятной пассивностью. Для них существенно лишь одно — удостоиться подачки: по всей вероятности, кусочек хлеба для них значит намного больше, чем оплеухи и тычки сапогами.

— Они, видимо, изголодались до смерти! — определяет кто-то. Не придется ли вскоре и самим пожалеть о нашем сегодняшнем добросердечии?

Всех стала мучить такая жажда, что о пище никто и не думает. Изгнав посторонних, капо начинает теперь и на нас сыпать ударами направо и налево. Когда ему надоело это монотонное занятие, он, извергнув последнюю порцию брани, удаляется.

Наконец, малыми партиями нас выводят. Пересекаем дворик, входим в теплое помещение, где наголо раздеваемся. Снять одну рубашку — дело секунды, и я наблюдаю за дальнейшей процедурой.

— Сдать документы, деньги, драгоценности! — приказывает капо и раздает мешочки. В них кладут у кого что было, надписывают на бирках свои фамилии, привязывают их к мешочкам. Капо заставляет открыть рот, разжать кисти рук. На этом «досмотр» завершается. У меня ничего нет: документы и деньги остались в носках, пароль Ноэля — в пиджаке, да и ботинки — все это отобрали еще в пути. Где все это теперь?