Записки бойца Армии теней

Была и другая штрафная команда — «Штайнбрух»-каменоломня. С непосильно тяжелыми камнями на плечах поднимались узники, после окончания работы, из котлована и несли их на строительные площадки для домов, дорог. С работы в лагерь возвращались, таща с собой тела погибших. Войдя в лагерь, складывали их у крематория. Апофеоз смерти — вишневое зарево из короткой толстой трубы, из которой днем и ночью стелился шлейф длинного, густого и черного, как смоль, дыма. О-о, его должно было быть видно далеко: во всех у подножия Эттерсберга лежащих «мирных» селах! А по лагерю распространялся характерный запах жареного мяса. Конечно, этот запах до сел не доходил, а жаль!

Безостановочно шел конвейер уничтожения, гордо именуемый эсэсовцами: «Фойер, раух, люфт, химмел унд — фрай-хайт!» — «огонь, дым, воздух, небо и — свобода!» Вот и конец безвестного «гефтлингснуммера», десятков ежедневно. Кто-то подсчитал, что в среднем в Бухенвальде ежесуточно уничтожалось 24 узника. Не знаю, не знаю… Было это на глазах у всех, и стало по-вседневной реальностью, «естественным», обыденным явлением. Вначале непривычное чувство ежеминутного ожидания неминуемой смерти действительно угнетало именно своей неотвратимостью и неизбежностью. Тем более, что на моей карточке стояли эти роковые буквы «NN» (Мрак и туман) и «Акция Меершаум»[57].

Затем постоянная близость со смертью, длящаяся днями и ночами, притупила это чувство. Я стал фаталистом: «Чему быть, того не миновать!», как это утверждал в камере Фрэна «виконт» Шарль д’Орлеан в то же время я видел: не сломленное страхом и покорное животное, любым способом цепляющееся за жизнь, металось тут, как того хотел добиться нацизм, а живой человек со всем, что ему присуще. А живому несвойственно смиряться с призраком смерти.

Вспоминаю, как однажды Отто Кипп вручил мне билет на… концерт! Какой еще концерт в этом аду?! Огромный барак, недалеко от ревира. В нем обычно проводилась массовая рентгеноскопия, почему и прозвали «киноклубом». Он буквально был забит до отказа. Более того: концерт был приурочен к Первомаю, но состоялся днями позже, чтобы не вызвать подозрений эсэсовцев.

Выступали коллективы разных национальностей. Это подчеркивало интернациональную солидарность и сплоченность представителей всех народов, порабощенных нацизмом. Более двадцати национальностей! На сцену вышел подросток. Тощий, бледный, почти прозрачный, как дух. Прекрасным дискантом он запел: «В далекий край товарищ улетает…» Пел он медленно, без срывов. Песня эта явно запрещенная — о родном городе, о войне, о летчике и солдатском долге и… о победном конце. Узнай эсэсовцы, участников концерта ждала бы плеть на «козлах для порки» (специальное приспособление). К счастью, в зале их не было. Впрочем, билеты были выданы лишь проверенным узникам, хотя «стукачей» в лагере не водилось: их «ликвидировали» заблаговременно. Перед зданием были оставлены пикеты-«маяки», в обязанности которых входило предупредить о появлении эсэсовцев: заранее были подготовлены нейтральные, взамен опасных, номера…

Фурор произвел клоун-циркач Яша Гофтман своими эксцентрическими выступлениями: игрой на пиле-поперечке, на метле (в нее, видимо, был вделан какой-то инструмент)… На чем только он ни играл! По моему мнению, самодеятельность русских своей оригинальностью была на высоте! Кстати, о Яше: он был штубендинстом в детском блоке № 8. Лучшего выбора нельзя было придумать: Яша умело поддерживал дух подростков. Он не только умел веселить и развлекать, но и выискивал среди подопечных таланты и развивал их. Взять хотя бы того паренька с прелестным голосом. Был в детском блоке и еще один штубендинст — Володя Холопцев. Оба они, Яша из Таганрога и Володя из Николаева, оставили о себе в детях незабываемую, чуть ли не священную память…[58]

На сцене — интермедия. Каторжная работа в штайнбрухе — каменном карьере. «Полосатики» в темпе возят тачки, таскают, разбивают огромные камни. Их подгоняет капо. Замахивается плеткой на одного, на другого. Обзывает их свиньями, дегенератами… Для него они — скот, подневольная рабская сила. Его, узника, сделали начальником, — он должен оправдывать оказанное ему «доверие», и он старается… Обеденный перерыв. Один узник жалуется другому:

— Ну какой же я дегенерат или свинья? Я — оперный певец!

— А ты думаешь, я — свинья? Я — актер театра.

— А я — профессор. Мои труды известны всему миру…

И так далее. Там и врачи, музыканты, знаменитые конструктора, химики… Подкрадывается капо, прислушивается. Наконец встревает:

— Так ты, говоришь, — оперный певец? Ха-ха-ха! А ну, изобрази что-либо!

На сцене гаснет свет, затем постепенно начинает светлеть. Мы ощущаем себя в настоящем театре, с кулисами. В таинственном полусумраке, из-за кулис, в черном плаще, в маске, появляется Мефистофель. Взмахивает плащом-крыльями и исполняет свою арию. Какой прекрасный звучный голос, какая мимика на искусно загримированном лице! Ему аккомпанируют музыканты — скрипачи, флейтист, виолончелист… Ныне — узники, работавшие только что в самой каторжной команде…