Записки бойца Армии теней

— А меня контузило. Очнулся — кругом немцы. Пережил все унижения и ужасы лагерей. Видел, как ослабевших немцы, чтоб не возиться с ними, приканчивали на месте… Сколько раз пытался бежать! Но, не зная языка, местности, без цивильной одежды, разве далеко убежишь? Ловили, избивали, опять пытался… Сколько было радости, когда пришли освободители! Наконец-то у своих родненьких! А теперь что? Теперь и сам не рад, что жив остался. Да и на допросах один и тот же вопрос: как и почему остался жив?…

Одно и то же обвинение: «Не выполнил присяги, не пустил в себя последнюю пулю». «Последняя пуля»!? Была ли она, если в пылу боя и она вылетела во врага? Выходит, не врага ею надо было сразить, а себя: родине бы от того полезней было! И вот, статья «58-1 б» — «прямая измена Родине военным лицом». Можно ли по-человечески согласиться с подобным чудовищным обвинением? — Можно! Обязан! — говорят мне следователи. — Почему? — Потому что всем известно, что пленных у нас не было и быть не могло, — были лишь изменники, предатели, враги народа…

Любые средства, любые способы шли в ход, лишь бы услужить данной свыше установке. Впрочем, согласен ли ты подписаться под таким возведенным против тебя обвинением или нет — это роли не играло: «Подпиши, что ознакомлен!» А разве мало было таких, кому удалось бежать из плена и активно сражаться в рядах Сопротивления или в союзных войсках?! Или тех, кто и в плену самоотверженно занимался саботажем, нанося этим врагу немалый ущерб? Нет, пленные не имели права считаться героями, хоть этого многие из них были достойны! Ка-ак, восхвалять героизм в плену?! Да вы что: это то же, что восхвалять и сам плен! Разве допустимо воспитывать молодежь подобным образом? Разве допустимо разрешать попадать в плен?.. И длинные эшелоны осужденных военнопленных (виноват! — освобожденных из плена «врагов»), именуемых ныне «врагами народа», потянулись на восток… из немецкой каторги к себе на Родину, в родные лагеря. Куда-то в Магадан, на Колыму. Где это? Там, куда Макар телят не гонял, — у черта на куличках.

— При подозрении, что среди десяти есть хоть один виноватый, необходимо изолировать всех десять! — В этом наша работа. Нам некогда с вами цацкаться. «Лес рубят — щепки летят!» Основное — обезопасить себя, и всё тут! — поучали следователи. Правы ли они?

Подавить волю к сопротивлению, развеять веру и надежду на торжество ничем не доказуемой истины — вот основа первоначального следствия. Не следователь обязан доказать твою вину, а подследственный — свою невиновность. А как это сделать, если ты полностью изолирован? Назвав свидетелей, ты только увеличишь этим список подозреваемых…

— Докажи, что ты — не верблюд! Не докажешь! Будешь показывать, что, мол, у верблюда горбы, а у тебя их нет. Ну и что? Ты мог их замаскировать! Будешь утверждать, что, мол, верблюды не говорят по-русски, ответим: тебя отлично выдрессировали, научили. И не пытайся отрицать! Бесполезно!..

Такие внушения делал мне не только мой первый следователь, но и все последующие. Теми же словами, с теми же саркастическими интонациями, ухмылками, с тем же сознанием полной, неконтролируемой власти над подследственным. Значит, внушения эти были централизованно предопределены, разработаны, узаконены и взяты на всеобщее вооружение, санкционированы и стали следственным методом.

У абверовцев и в гестапо тоже была своя следственная система-схема: впиваться в глаза и, задавая вопрос вначале тихим, вкрадчивым голосом, постепенно повышая его, заканчивать истошным криком с разбрызгиванием слюны, стуканьем кулаком по столу, а то и в скулу… Гамма звуковых эффектов! Я не

говорю об «особых, специальных мерах» — здесь они тоже применялись. Основным же было, кроме как вогнать в подследственного побольше страху, довести его до осознания, что, мол, как ты ни крутись-вертись, а дело твое — табак, никто и ничто тебя не спасет. И, что не менее важно, дать ему понять, что он отныне никому не нужен, уже давно списан и отпет, что он — обычная щепка из миллионов таких же, короче — конченый человек! Зря копошиться, сопротивляться, чего-то добиваться — дело твое предрешено заранее. Своим упорством ты лишь усугубляешь вину, свое положение. А разве не так? — Ведь своим сопротивлением ты у следователя отнимаешь его драгоценное время: вон у него сколько таких, как ты! Так что, «не трать, куме, силы, а потихонечку иди на дно»! И ты тогда будешь молодцом. А нет, то… пеняй на себя! «Мы, мол, такого не хотели, а ты нас вынуждаешь. А раз ты, подонок, отказываешься от самой малости — признаться и расписаться, то мы из тебя все твои кишки вымотаем, на руку их намотаем и скажем, что, мол, так у тебя всю жизнь было!..» Такова была «линия допросов». Но были и варианты…

* * *

Первым моим следователем был капитан Саатсадзе. Впрочем, фамилию я, возможно, и исказил. Стройный, не лишенный ума и некоего обаяния, человек. По инерции, он и меня попытался, было, припугнуть применением ко мне «особых мер». На это я показал ему еще хорошо и отчетливо видные шрамы на предплечьях и переносице: