Записки русского тенора. Воспоминания, заметки, письма

Была 24-го на Полянке. Все спрашивали, почему долго не была — я, кажется, ничего не ответила. Сказала, что меня назначили на Камчатку (а это ложь — никуда меня не назначали). Мамаша спросила: «Ты, конечно, отказалась?» Я сказала, что нет. «А как же Толя», — спросила она. «Дело его. Ведь живу же я здесь без него, поживёт и он без меня пару лет», — ответила я. Расстроила людей, а не успокоила.

Мамаша о тебе очень скучает, какие-то страшные сны видит о тебе. Со мной почти не говорила, я говорила мало и скучно. Послушала радио и ушла. Мне там тяжело, буду ходить редко.

Толик! Если у тебя будут деньги, то посмотри, пожалуйста, нет ли материала на мужской костюм. Ведь твои брюки совершенно неприличны. Не срамись, купи. Питайся лучше. Я верю, что ты поправился и вместо 56 кг весишь уже хотя бы 65.

К твоим поклонницам ревную тебя, мало ли что старые. Это ничего не значит.

Переписка Нины Сергеевны и Анатолия Ивановича: Москва — Ессентуки

9 октября 1946 года, Москва

Здравствуй, наша дорогая мамочка!

Сегодня получили твою телеграмму. Очень рады, что всё благополучно. Правда, я думаю, что здесь не обошлось без хитрости — ты, вероятно, просто нас успокаиваешь, а потому буду ждать письма с точным описанием всего пути и всех твоих переживаний. Ребята по тебе скучают и сами тебе написали письма, причём Вадя всё-таки консультировался, «что писать», а Людмила проявила полную самостоятельность, и, как увидишь, получилось очень сердечно.

Вчера посетил Любашку — она ведёт себя хорошо. Только скучает утром, когда все уходят. Она мне очень обрадовалась — отплясала, как всегда. Слово «мама» она часто и с грустью произносит, но на мои вопросы о тебе ответила: «Мама? Бебека Дуду!» Как видишь, довольно определённо.

Вчера девочки заводили патефон и поставили мои пластинки. Она страшно забеспокоилась, стала бегать по комнатам и искать папу. Я отвёз ей две пачки печенья, сухарей, дал сто рублей на молоко, завтра отвезу буханку хлеба. Сегодня мы с Марусей[43] почти полностью отоварили основные карточки. Получили 1 кило 900 грамм сливочного и 800 грамм подсолнечного масла. Больше двух кило сахара, кило конфет, около пяти кило крупы и т. д. На сухие пайки нам тоже следует получить, но ещё не объявлено. Так же нет ещё лимита. Слушаешь ли ты радио? Я приглашён петь на 10 октября в 22.30 и 15-го в 19 часов.

У Леонида[44]

что-то с переводом пока ничего не выходит. По-моему, он трусит, боится хлопотать, как бы не попасть в войсковую часть вместо Ленинграда. Я всё никак не могу привыкнуть к Марусиной стряпне — живот болит. Как в какой-то песне поётся: счастье всё унесла с собой. Лечись хорошенько и, пожалуйста, приезжай здоровой, толстенькой и весёлой. Ещё раз целую. Твой Толя.

13 октября 1946 года, Ессентуки

Милый Толечка! Сердце болит — скучаю страшно без тебя, радость моя. Хочу домой, считаю дни. Хочу видеть тебя, обнять и целовать без конца. Знаешь, Толик, я без тебя так никогда ещё не скучала, как сейчас. Раньше, если не было тебя, так при мне были ребята, а сейчас я одна, совсем одна. Больше без тебя не поеду, а то и лечение мне не будет на пользу.

Не ездила ещё никуда, а хочется посмотреть и Кисловодск, и Пятигорск. Не знаю, удастся ли — поезда ходят довольно редко и до отказа забиты.

Крепко целую, твоя Нина.

17 октября 1946 года, 11 часов вечера, Москва

Здравствуй, дорогая мамуля!

Живём хорошо. Немного сложно. Вернее, скучно. Я частенько хандрю. Насморк одолевает. Жду тебя. Иногда ловлю себя на мысли, что дети далеки от меня. Может быть, я сам в этом виноват, но ведь ни один из них ни разу ко мне не приласкался. Они глупы. Они обращаются ко мне с ласковыми словами «папуля, папочка», а мне иногда кажется, что это желание что-то выпросить или получить. Видишь, и я какой глупый. А ты приедешь, и всё наладится.

Купил сразу четыре пары галош — себе, Вадику, боты Милушке и взял ордер на галоши для Маруси, а то ей не в чем на рынок сбегать. Марусе карточку дали, но тебе дадут с вычетом хлебных и жировых талонов, так что с этой стороны у нас ничего не прибавится. Но нам хватит.

В театре тоскливо. «Борис» переделывается — как я говорю, «музыка не понравилась». Была генеральная репетиция — многие говорили мне комплименты за Юродивого. Но за этим не скрыть общего беспокойства за судьбу спектакля, который всё откладывается и откладывается.

Ну, Нинок, прости за мрак. Это от твоего отсутствия.

Целую, Толя.

19 октября 1946 года, 11 часов вечера, Москва

Здравствуй, дорогая моя мамуля!