Записки школьного учителя (СИ)

И тут – бах – известие! Муж ушел к другой! Бабушка послала меня к тете Вере за уксусом (якобы) и наказала, чтобы я подсмотрела, «как ведет себя Верунчик», и, если что, – сразу звать на помощь соседей! «Господи, горе-то какое!» (Пауза). Тетя Вера открыла мне дверь с юродивой улыбочкой и перепачканными мукой руками. Через минуту я с тремя малышами, обжигаясь, ела пельмени, укомплектованные настоящим сочным мясом и посыпанные сверху мелко рубленой петрушкой, заботливо выращенной в одной кадке с фикусом.

Тетя Вера быстро жевала и, между тем, зорко смотрела на стол и подкладывала едокам пельменей, хлеба, домашнего соуса. Она что-то без конца жужжала и напоминала со стороны пчелку-труженицу. Шепчет загадочно: «А у меня новая роль!» Выскочила из-за стола и завела длинный заученный монолог из новой пьесы. Тётя Вера сияла! (Пауза). Тут звонок! Тетя Вера (показывает, как она бежала) шустренько так, впустила кого-то и вновь в комнату и за свой монолог. В прихожей шебуршание. (Басом). «Где мои тапочки?» Тётя Вера; «Чего? Петь, за тумбочкой посмотри!» А я с детской бестактностью: «А в подъезде говорили, что Петр Николаевич ушел к другой женщине». (Пауза). Тётя Вера: «А он и ушел. А сейчас опять пришел. Хи-хи. За вещами». Дверь хлоп! Тётя Вера в слёзы: «Любила ведь. Все ведь для него! Гуляка! Бабник! Предатель, предатель, предатель. Детей осиротил, козел! Пауза). И вдруг: «Рыдала я, рыдала. А вчера главный мне заглавную роль… Есть в жизни счастье!» Покачала головой, соскочила с дивана и сунула мне в руки книгу Бориса Захавы. (В зал). Первый шаг к загадочному миру аплодисментов и кулис был мною сделан. А потом были занятия актерским мастерством, сценической речью. И я осознала смысл слов: «Любят не за, а несмотря на». Я полюбила не театр, а тётю Веру. (Пауза). Не любить её было невозможно! Столько внутреннего огня, столько нерасплесканной нежной жизни. (Пауза). Но театр – это болезнь.

Инна Колотушкина. Там невозможно работать вполсилы. Лишь полная самоотдача!

Елена Николаевна. На съемочную площадку я пришла сама. Никто меня не приглашал. Но я полагала, что это все по незнанию. А как же? Такую талантливую, трудолюбивую, настырную, индивидуальную, как я, отыскать трудно. Я родилась только для того, чтобы стать звездой. (Пауза). Снимали фильм о пресной правильной жизни советских старшеклассников. (Изображает в лицах). Режиссёр: «Вы? Чего тебе, девочка?» (Гримасничает). Я: «В кино освободилась вакансия звезды». Брезгливо окинул меня взглядом и ассистентке: «Сделайте пробы». (Пауза). Потом смотрит мои снимки и без конца комментирует: «Что за нос? А щеки? Природа, видимо, истратила все свои силы». Это в моём-то присутствии всё говорит! А я-то всегда считала себя симпатичной. И – здрасте! Как в песне про Сильву: «Один глаз фанерой заколочен…» (Пауза). Просят что-нибудь почитать, ну, там басню, стих. Я читаю. Режиссёр резюмирует: «Читаете хорошо. Проза идет лучше, чем стихи. Голос поставленный. Но остальное… У вас мелкие черты лица!» (Пауза). Я некрасивая. (Пауза). Прихожу домой, и к тёте Вере: «С театром покончено!» А она: «Как же? А в нашем театре тебя ждут». Я ей сходу: «Буду жить по-цветаевски: лучше быть узнанной и посрамлённой, чем выдуманной и любимой».

Инна Колотушкина. Лучше?

Елена Николаевна. В кино я все же снялась. Какая-то ерунда, разочарование и больше ничего. Но меня официально пригласили в картину! Без проб. Ролишка досталась мне крохотная и бессловесная. (Пауза). Очень трудно оказалось естественно держаться перед камерой, совсем, как бы, не замечать ее и еще «не выпадать» из кадра. (Пауза). А было все так. В качестве милого воспоминания из прошлого у съехавшего с ума писателя я отрешенно появлялась перед ним то ночью, то днем, то с грустной поволокой в глазах, то с дурацкой улыбкой. Режиссер запланировал любовную сцену. Я прокляла все на свете! Было сделано двадцать восемь дублей. Двадцать восемь! И каждый раз писатель, которого исполнял здоровенный актер-белорус, крепко хватал меня, свое воспоминание во плоти, целовал и страстно бросал на землю. Белорус все время что-то делал неправильно: то бросал не туда, то страсти не хватало в кадре. После раза восьмого, когда по сценарию он, охваченный любовью, впивался губами в мою шею, я цедила: «Гад! Бездарность! Поцеловать нормально не можешь, сволочь. Не дай бог будет еще дубль…» И объявляли следующий дубль. «Гад! Бездарность!..» В конце концов, я довела своего партнера до исступления. «Гад…» Закончить предложение мне не удалось. Белорус зарычал, как медведь-шатун, и принялся злобно трясти меня со всей силы за шею. «Молодец! Хо-о-о-рош-шо, Василь!» – причитал оператор. Режиссер отрапортовал: «Снято! Сколько темперамента, ух! То, что надо».

Съемки мне до того опостылели, что я равнодушно приняла известие о том, как много кадров с моим участием вырезали. Плевать! С кино покончено!

Кто бы мог подумать…

Елена Николаевна забегала по комнате.