Заповедь

— Ни за что! — покосился на меня Борис. — Атаман прав: все надо съесть. Ни закапывать на потом, ни нести домой не следует. Съели — и никаких следов! — он весело похлопал ладонью по опухшему животу: — Поди догадайся, что у нас в пузе!..

Ночью у меня поднялась температура, в животе появилась резь. Мать, кляня на чем свет стоит жмых, делала клизму за клизмой, совала в рот пилюли... Утром никто из нас не пришел в школу. Ребята стойко выдержали испытание — ни один и словом не обмолвился о причине внезапной болезни...

И все-таки, как ни трудно нам приходилось, отец остался верен себе: ни разу не обратился к Мурату за помощью. Но дядя сам видел, что вместо мяса, сыра и пирогов на стол ставились картошка да чурек. И он в каждый свой приезд что-то привозил нам. Обычно он подзывал меня, отвязывал прикрепленный к седлу коня хурджин, подавал его мне и кивком головы показывал, чтоб нес в хадзар. Я тащил его на кухню и, не устояв перед соблазном, заглядывал внутрь. Чаще всего там белели хрупкие палочки вермишели, бывало, лицо обдавал терпкий запах пшеницы. Иногда сверху лежала тонкая кишка колбасы или две-три банки консервов. Мать косилась на хурджин, ругала меня:

— Зачем взял?

Но ни разу не возвратила дар, хотя и показывала всем видом, что принимая его, делает одолжение дяде...

Летели дни, недели, месяцы, прошелестели годы... Позади остались времена лихолетья, засухи и голода... Один хороший урожай подарила земля, второй, третий... И вот уже повеселели люди, вместо угрюмых взглядов на лицах все чаще видны улыбки. И нравы стали приятнее, и вид у казаков и горцев стал ласкать глаз. Односельчане как бы задались целью: нести приятное соседям даже в мелочах.

Царь рассчитывал на то, что казачьи поселения будут разделять горские, а те и другие возьми да и войди в родство друг к другу через куначество и кумовство, а то и сватая дочерей-красавиц. И вот уже и обычаи стали удивительно схожи, и казаки охотно отмечают в своих семьях Джеоргуба, а осетины — Пасху, сзывая на праздники, кувды и пиршества друзей, соседей, знакомых...

А если объявляли зиу, то трудно было определить, кто есть кто, потому что всем миром помогали погорельцам отстроить дом. Наши предки за день ставили дом, и ничего — вот уже какое десятилетие прошло, а служит людям, не протекает и не проваливается. А все потому, что и горцы, и казаки душу вкладывали в дело, трудились на совесть. И веселились вместе. После завершения зиу обязательно был кувд. За одним столом, который нередко тянулся на всю улицу, устраивались рядышком, и не было редкостью, когда седобородый горец поднимал тост по-русски, а смельчак-казак — по-осетински. И никому не надо было переводить — понимали друг друга и легко общались на обоих языках.

То же самое произошло и у нас: станица и Ногунал срослись, стали одним населенным пунктом. И жили в нем дружно, не делились на казаков и горцев. Когда Максима Кадаева, не только отказывавшегося вступить в колхоз, но и заводившего злопыхательские разговоры о вреде коллективизации, арестовали и отправили в Сибирь (как ни хотелось председателю сельсовета подвести его под статью, обосновывавшую раскулачивание, чтоб всей семьей выслать, ему не удалось этого сделать, потому что всем было известно, что Максим — бедняк из бедняков), его сосед Иван Дыбенко тут же снес плетень из хвороста, разделявший их огороды, и по утрам до начала работы на колхозном поле его тощую фигуру можно было видеть в чужих владениях, где он усиленно обрабатывал грядки. Люди горестно вздохнули: такова жизнь — не успел дух хозяина выветриться из хадзара, как сосед прихватил его участок. Но прошло время, и опять вздохнули люди — на сей раз с радостью, облегчением и даже с умилением. Оказалось, что Иван снес плетень, чтоб легче было помогать осиротевшей семье соседа. Как эта весть не могла вышибить слезу у горянок и казачек?..

В гражданскую войну, когда станица и аул лишились мужчин и даже семьи разбились на красных и белых, и голод, холод нахлынули на прежде богатое поселение, нередко соседи — осетинки и казачки — столовались одной семьей, справедливо рассудив, что так сподручнее кормить и воспитывать детей...

Вот в такой обстановке терпения и уважения друг к другу росли мы, дети казаков и горцев. Сплачивали нас парк, клуб, школа, находившиеся как раз на стыке станицы и аула. Особенно привлекал нас пятачок парка, разместившийся метрах в пятидесяти от клуба, к крыше которого был прикреплен репродуктор, разносивший с двух часов дня до глубокой ночи песни Лидии Руслановой да еще многочисленные танго.