Заповедь

По ту сторону клуба находилась волейбольная площадка, а с тыла примостилась городошная, где играли в футбол. Носились по лужайке часами, самозабвенно ложились под мяч, но особенно любили атаковать, ставя перед собой задачу забить двадцать голов, тридцать, — и преуспевали!.. Игроки часто менялись: то мать позовет сына, то кого-то дома ждут, их места охотно занимали зеваки, и игра продолжалась. Порой команды заканчивали ее совершенно другим составом, нежели тот, которым игра начиналась... Второй страстью моей и Бориса был волейбол. Завез его в станицу киномеханик Хаджумар, который пристрастился к этой игре в армии. Была у меня еще одна страсть, та, которой заразил меня еще в Хохкау Васо Тотикоев. Он как-то позволил мне сесть на свою гордость — кобылу-чистокровку.

После возвращения в Ногунал я очень скучал по чистокровке и обрадовался, когда дядя Мурат сообщил, что ему разрешили перебросить конеферму из Хохкау во Владикавказ и выделили солидный участок земли на окраине города, дали еще с десяток скакунов арабских кровей, и теперь ферма стала называться конезаводом... И вскоре я стал частым гостем Васо Тотикоева и специально сберегал для кобылы-чистокровки кусочки сахара, что перепадали мне к чаю.

Глава 41

С некоторых пор я стал замечать за собой странность: вдруг внимание мое стало раздваиваться. Нет, мяч по-прежнему был в поле моего зрения. Но стукну я его удачно, выискав на чужой площадке пустующее место, и тут же голова моя поворачивается в сторону деревьев, под которыми расположились зрители, а глаза выискивают знакомую девичью фигуру, и я жадно прикидываю, как Лена оценила мою ловкость и силу удара... Она каждый день приходила в парк. Устроится на скамейке, укрывшейся в тени дерева недалеко от волейбольной площадки, и наблюдает за игрой.

Промелькнули осень и зима, наступила весна, — и вдруг Лена как-то сразу преобразилась. Худенькая, с острыми коленками и локтями, девчушка внезапно предстала привлекательной, задиристой, уверенной в себе девушкой. Теперь не она, а я ловил ее взгляд, но он упорно ускользал в сторону. И мне было невыносимо видеть, как выпускники снисходили до семиклассницы и заговаривали с нею на перемене.

Потом и Борис стал увиваться вокруг нее. И самое обидное — он никогда не заговаривал со мной о ней, будто стыдился признаться, что она ему нравится. А ведь мы друг от друга, как верные друзья, ничего не скрывали... И недоумевал, куда же подевалась та затаенная мечтательность, что сквозила в ее глазах осенью прошлого года.

Зато герои фильмов и их поступки запечатлевались в памяти навсегда. И ощущение было такое, как будто в твою жизнь вошли близкие и родные тебе люди. Позже, в санатории, мне довелось посмотреть два старых фильма; я поразился, как эти примитивные, далекие от жизни подделки могли нравиться? Но ведь брали за душу не только нравоучительные сюжеты советского кино, но и сентиментальные зарубежные мелодрамы. То ли они помогали нам оторваться на полтора-два часа экранного времени от будничных, изо дня в день повторяющихся забот и тревог и поплавать в мире грез и необычных приключений, то ли душа не находила другой, более эстетически глубокой пищи.

С кино могли поспорить только книги. К чтению я пристрастился еще в первом классе. Как-то отец увидел в моих руках популярную книгу об Александре Невском.

— Читаешь о нашем родственнике? — серьезно спросил он.

— Родственнике? — удивился я.

— Бабушка Александра Невского была аланкой.

— А аланы — наши предки!

— Вот-вот. И кто знает, может быть, бабушка Александра Невского носила нашу фамилию...

Книга была прочитана в один вечер. Но в ней ничего не говорилось о бабушке полководца. В библиотеке я попросил еще книги об Александре Невском. Таких не оказалось, но седая библиотекарша вручила мне книгу по истории, в которой, как она сказала, рассказывается о других славных полководцах. Это были упоительные вечера: Александр Македонский вместе со мной завоевывал страны и народы, скифы — естественно, вместе со мной! — заманили в сожженные ими степи самого Дария, лишив его еды, его коней — кормов; Петр Первый — опять же вместе со мной! — громил шведов под Полтавой... Затем я стал с упоением читать все, что говорилось о предках осетин — скифах, сарматах, аланах. Я просто стал бредить историей.

Страстью Бориса была художественная литература. Если с моих уст то и дело срывались имена Александра Македонского, Наполеона Бонапарта, Давида Сослана, Александра Суворова, Гарибальди, Линкольна, Бисмарка и многих других, оставивших добрый, а то и недобрый след в истории, то Борис кстати и некстати сыпал именами Флобера, Бальзака, Золя, Диккенса, Толстого, Достоевского, Тургенева, Коста Хетагурова, Александра Казбеги, — кого еще он только ни упоминал, и так как многие из них были сверх школьной программы, часто приводил в восторг учительницу литературы Юлию Митрофановну, которая сама — и не скрывала этого — с интересом слушала рассуждения ученика. Но коньком Бориса были не Белинский, не Добролюбов, а Писарев, которого он ставил выше всех критиков.