Защитники прошлого

Не понимаю как, но я узнал улицу, по которой мы начали свой путь по Гетто. Тогда, через семьдесят лет, на ней не было этих массивных домов с некогда изящными, а теперь облезлыми эркерами. Не было уже и брусчатки, не было и трамвайных путей, не было и этих громыхающих вагончиков. Тогда, по ровному асфальту шелестели шины чистеньких автобусов и веселых корейских малолитражек, а из зелени тополей высовывались бежевые башни однотипных высоток. Тогда это была улица Мордехая Анилевича, запоздалая дань тому, кто вписал маленькую страничку героизма в длинную летопись равнодушия и предательств. А сейчас мы шли по улице Гезия, кажется по-польски это значило "гусиная". И еще с тротуаров не смотрели на нас тогда эти больные безнадежностью лица. А вот сейчас они смотрели, все они смотрели. Они смотрели не на наши лица, а на нашу форму и была в этих взглядах вся гамма чувств: и страх, и зависть, и ненависть. Некоторые из них отводили взгляд, а некоторые – нет. Мы шли, горбясь под этим незримым обстрелом и у меня было такое чувство, что нас, как наказанных солдат царской армии, проводят сквозь строй. Только вместо "шпитруценов" меня лупцевали эти взгляды. И все же это была та же самая улица.

Но нам не нужна Гезия, которая еще не скоро станет улицей Анилевича. Нам надо на улицу Купецку, дом 7, потому что именно там живет рав Менахем Зиемба. По крайней мере именно так уверяет Карстен, а он все же историк, ему виднее. Мы спрашиваем у сидящих на тротуаре людей, но слышим лишь: "Не разумем". Может они действительно не понимают немецкий Карстена и мой иврит, а может просто не хотят иметь дело с такими как мы. Нам навстречу идут трое. Они в кожаных полупальто, подпоясанных ремнями, на головах у них фуражки с зеленым околышем, на ногах крепкие сапоги, в руках резиновые дубинки. На правом рукаве повязка с шестиконечной звездой, в звезду вписан странный треугольник. Карстен подходит к ним и что-то говорит по-немецки. Ему машут рукой, пытаются что-то объяснить, задают вопросы, но он только отмахивается. "Еврейская полиция" – объясняет Карстен, вернувшись. Он явно хочет добавить что-то еще, но не решается. Теперь мы знаем, куда идти и мы идем. Вот она, Купецка и вот он, дом номер семь.

Карстен что-то спрашивает по-немецки, но я понимаю только "битте" и "раввин Зиемба". Мы на нужном этаже и квартира тоже правильная. Мезузы есть и на других дверях, но все они уже давно блеклы и мертвы, только эта блестит от частых, недавних прикосновений. Женщина средних лет в дверях колеблется. Она готова встать грудью и до последней минуты отстаивать то, что находится за дверью.

– Генуг, Роза – доносится мужской голос из-за двери.

Я знаю это слово. Так говорил мой дед, когда я приставал к нему в детстве. Это значит "довольно! хватит!". Мы проходим в квартиру. На пороге Карстен касается двумя пальцами мезузы и прикладывает пальцы к губам. Мы с Розой смотрим на него с немым изумлением.

За свою не такую уж короткую жизнь я навидался всяких раввинов. Некоторые из наших израильских раввов несут немалых размеров животы: результат сидячей, сытной жизни. Другие же подтянуты и спортивны, но и они в большинстве своем дородны, крупны костью и высоки ростом, в них чувствуется порода. Реб Менахем болезненно худ. Наверное, это от жизни в голодном гетто, но ни толстым, ни дородным он, судя по всему, не был никогда. Бледное лицо окаймляет густая, не стриженная, но аккуратно расчесанная смоляная борода лишь слегка подкрашенная сединой. А вот усы у рава совсем седые и это странно. Густую поросль на подбородке компенсирует залысина, идущая от верха широкого, ленинского лба и исчезающая под большой ермолкой. Между лбом и бородой расположены веселые и не по-старчески яркие глаза, пристально сканирующие нас с Карстеном. Он немолод, но не дряхл – ему лет шестьдесят.

– Гейн шпиль23, Янкеле! – говорит рав мальчику лет четырех, сидящему у него на коленях.

Малыш смотрит на нас большими карими глазами и не хочет уходить. Раби Менахем смотрит на него укоризненно и качает головой, после чего Янкель послушно спрыгивает с его колен и исчезает за дверью. Похоже, что наш хозяин пользуется непререкаемым авторитетом даже у внуков.

– Боюсь, господа, что не смогу предложить вам достойного угощения. Зато через пару месяцев добро пожаловать на мой пасхальный Седер. Вы знаете, что такое Седер?

Это не смешно, совсем не смешно, но он смеется. Еврейский юмор, смех сквозь слезы. Чем можно угостить в голодном гетто? Впрочем, вряд ли он жаждет угощать эсэсовцев.

– Я также не спрашиваю, кто вы и откуда. Ведь вы все равно не скажете, верно?

Я пожимаю плечами. Наш странный разговор идет на иврите и ребе Менахем уверенно отвечает. Его иврит книжный, с архаичными оборотами и арамизмами, знакомыми мне по Киевской Руси Х-го века. Карстену сложнее его понять, но он справляется, вставляя иногда короткие немецкие фразы. Глаза ребе противоречат его словам. Ему интересно, безумно интересно узнать, кто мы такие. Но он говорит о другом:

– Вас интересует "Дело Меркавы"?