Защитники прошлого

Варшава появилась не сразу. Вначале, беленые дома предместий пришли на смену деревенским хатам, опасливо поглядывавшим на шоссе сквозь голые тополя. Потом предместья закончились и начались бесконечные железнодорожные пути с редкими пока следами бомбежек. Наконец, наш автомобиль прогрохотал по рельсам железнодорожного переезда и въехал в город. Я где-то читал, что до этой войны Варшава была полна жизни и спорила с Парижем и Веной за звание самого веселого города Европы. Но сейчас город был мрачен и сер как одежда познаньского гестаповца. Варшава задержала дыхание, затаилась, выжидала. Вот кончится эта неправильная война, исчезнут чужие мундиры, не будет слышен резкий, чуждый говор, думала она, и я стану прежней, веселой и беззаботной "Пани Варшавой". Она еще не знает, что такие войны не проходят бесследно и прежний город не вернется уже никогда. Варшава еще долго будет залечивать раны, и видимые и невидимые. У нас, у людей, бывает так, что струпья на месте старых ран зудят так, что ногтями срываешь засохшую корку и новая рана сменяет старую и снова течет кровь. Так бывает и с городами и так будет с Варшавой. На месте разрушенных в ходе двух восстаний доходных домов в стиле арт-нуво поднимутся безликие советские пятиэтажки и это тоже станет раной на теле города. Пройдут десятилетия и видимые раны наконец исчезнут, залечатся зеленью тополей, изящными строениями из стекла и бетона и реставрированными старыми дворцами. Но невидимые раны останутся. Поэтому, некоторые туристы постарше сбегают из Старого Города, сбегают из заросшего пятиэтажками Гетто. Они идут быстрым шагом в парк Лазенки и там, наконец, дают волю спертому дыханию, наполняя легкие кислородом, которого так не хватает в местах боев и предательств. Меня возили в Варшаву мальчишкой-старшеклассником, но я тоже чувствовал это там, в душной, давящей атмосфере бывшего Гетто. Мне никак не удавалось вдохнуть воздух полной грудью, кислород не поступал в легкие и мутилось в голове. Я сбежал оттуда, не дослушав ровный, безэмоциональный рассказ гида и потом еще долго сидел на парковой скамейке, разевая рот как вытащенный на берег карась.

Карты у нас не было, да и быть не могло, а я не узнавал ничего в старой Варшаве, поэтому дорогу в Гетто пришлось выяснять на очередном блокпосту. Молодой жандарм объяснил что-то Карстену, сидевшему за рулем и с улыбкой махнул рукой вперед. Из соседней улицы выскочили трамвайные пути и колеса нашего "Опеля" загрохотали по рельсам. Показался очередной блокпост. Юрген вышел узнать дорогу, а когда он вернулся, поговорив с охранниками, лицо его выглядело растерянным.

– Это Гетто – пробормотал он, слепо махнув куда-то рукой.

Блокпост оказался воротами в еврейское гетто. Нам нужны были пропуска, их можно было без труда получить в комендатуре Гестапо в соседнем доме, но Юрген не двигался с места, пряча глаза. Ждали и мы, не понимая, что происходит. По рельсам прогрохотал трамвай с огромной шестиконечной звездой над окном водителя. Единственный вагон был почти пуст, лишь в глубине виднелась пара неясных серых фигур, да на подножке, нетерпеливо свесив одну ногу, стоял немецкий офицер в полевой форме. Табличка на борту вагона сообщала "Млынов". Это был конечный пункт маршрута и там была свобода, свобода весьма относительная и тоже серая, но все же свобода. А на другом конце трамвайного маршрута была смерть.

– Я не пойду туда – пробормотал наконец Юрген – Я просто не смогу. Простите меня и поймите. Это – как вернуться в Майданек. Я не могу.

Он по-прежнему прятал глаза и мы не решились настаивать, хотя идти без него было намного опасней. Но в этом преддверии ада, на блокпосту в один из последних его кругов, меня покинул страх. Не было ненависти, не было злобы к нацистам, не было жалости к жертвам. Все чувства исчезли, умерли, атрофировались и осталось лишь смутное понимание того, что именно туда, в преисподнюю, ведет наш путь. Тогда мы вошли в Гетто…