Застывшее эхо

Ослабление физического отбора ухудшает человеческую породу? Но ведь есть как минимум две разновидности отбора. Первая подвергает испытанию каждую особь в отдельности – примерно такой отбор проходят хищники, охотящиеся в одиночку. Вторая же разновидность испытывает на прочность весь социум как целое: типичный пример – муравьи, у которых отдельные особи, оставшись в одиночестве, были бы уже не способны сделаться Адамами нового муравейника. Человек – пример почти такой же типичный: в одиночку он, если бы вообще выжил, был бы обречен влачить самое жалкое существование. Более того, я склонен думать, что значение той разновидности отбора, которая подвергает экзамену целые племена, народы и цивилизации, с веками только возрастает. А потому становятся все более и более важными не столько личные доблести индивидов, сколько структура, в которую они включены. Классик мировой социологии Эмиль Дюркгейм более ста лет назад назвал механической солидарностью власть универсальных правил, единых для всех индивидов, а взаимосвязь всех индивидов через участие в коллективной системе разделения общественного труда – органической солидарностью и сформулировал закон о неизбежном перерастании механической солидарности в органическую. Естественно, механическая солидарность склонна устанавливать для всех и единые стандарты здоровья (в древней Спарте общество даже брало на себя уничтожение некондиционных младенцев), тогда как органическая солидарность в принципе не отторгает ни одного индивида, если только он вписывается в систему взаимного обслуживания.

Сегодня в развитых странах ему помогают это сделать уже целенаправленно: каждому типу солидарности соответствует свое представление о здоровье – вместе с развитием общества меняется и это представление. А между тем, уже давным-давно вступив в мир органической солидарности, мы по-прежнему храним почти спартанские воззрения на физические нормы. Помогает ли это индивидуальному отбору? Разумеется, нет, поскольку со скалы мы все равно никого не сбрасываем, «ущербные» оставляют ничуть не меньше потомства, чем «полноценные». Ну а отбором второго рода, отбором социумов, неустанно и с особой жестокостью занимается сама история. Поэтому все общественные организмы, уцелевшие в течение хотя бы нескольких последних веков, на мой взгляд, выказали и выказывают чрезвычайную жизнеспособность. И общества, построенные по законам органической солидарности, пока что неизменно торжествуют над тоталитарными механизмами: гейзеры механической солидарности, одетой в униформу того или иного цвета, сегодня прорываются в основном в маргинальных слоях и странах. Однако мир медицинских норм по-прежнему тоталитарен – во всяком случае, в обыденном сознании, оно сортирует с легкостью необыкновенной: это нормально, это ненормально… Правда, экстравагантности социального характера переплывают из рубрики в рубрику довольно шустро: гомосексуализм из распущенности побывал болезнью и закрепился альтернативным образом жизни, наркомания в подобном движении так и осталась болезнью – с полным, впрочем, основанием.

Слово «норма» в нашем языке имеет два оттенка – констатирующий и рекомендательный. Мы называем нормальным как то, что просто наиболее широко распространено, так и то, что мы желали бы видеть в качестве эталона, образца для подражания. И оба эти оттенка перетекают друг в друга совершенно незаметно – вознамеримся только констатировать и сами не заметим, как начнем навязывать. Мы единодушно признаем нормальным явлением роды – процесс не только мучительный, но и опасный для жизни – и ни за что не признаем нормальным пародонтоз, хотя от него страдает чуть ли не сто процентов городского населения: в слове «ненормальный» всегда таится либо надежда улучшить, либо желание отбросить. Поэтому имело бы смысл если уж не вовсе запретить слово «норма» в применении к человеку как наследие механической солидарности, то, по крайней мере, резко сузить ареал его обитания.

Пророк и пропагандист

Воля к простоте