Завтра будет вчера

Вот только я понятия не имела, как поступит этот Артем Капралов… Какое решение он примет. И если он все же мог допустить мысль, что этот ребенок чужой… то пусть лучше считает его таковым. Потому что, да, чужой. Мой только. Чужой ему, как и я сама.

И я пыталась не думать о том, что мог узнать Артем, где он мог быть конкретно в эту минуту. А еще я до жуткой дрожи боялась думать о том, где находится сам Артур и в каком состоянии. Не позволяла размышлять себе об этом, чтобы не сойти с ума, не обезуметь от тех мыслей, что бесцеремонно врывались в голову, лишая сна. Пыталась и не могла. Все же это правда, что ожидание смерти хуже самой смерти. Моя смерть была не на острие ножа и даже не на расстоянии полета пули, она была заключена за тысячи километров от меня, там, где билось маленькое сердечко.

И я эту свою смерть за последние несколько дней рисовала в своем воображении так много раз и настолько подробно, что, когда в очередной раз повернулся ключ в замке и в комнату зашел новый охранник, я уже не боялась ничего… я желала, чтобы Артем узнал всю правду. После всего я продолжала верить, что не он смог бы причинить боль собственному ребенку. Каким бы диким зверем он ни становился… но ведь и зверь не нанесет вреда своему потомству, скорее, порвет за него любого врага.

— Это вам, — парень подошел ко мне, держа в руках прозрачный файл с какими-то бумагами.

Молча забрала его и подошла к кровати, чувствуя, как возвращается страх, накатывает волнами где-то глубоко внутри, скручивая внутренности в тугой узел. Не глядя на мнущегося у открытой двери мужчину, непослушными пальцами достаю из файла сначала свой паспорт, потом авиабилет. Проглотила застрявшие в горле слезы, боясь открыть сложенный надвое обычный тетрадный лист в клетку. Отложила его в сторону и задохнулась, увидев свой телефон. Где-то краем сознания уловила, как осторожно закрылась дверь, но мне казалось, это в какой-то другой реальности. Моя реальность разворачивалась здесь и сейчас: на этой постели. Медленно развернула его записку и не сразу поняла, почему не могу прочитать слова. Почему они кажутся нечеткими и размытыми. Так бывает, когда ваше сознание видит и понимает раньше вас, опережает на доли секунды, но эта проклятая разница во времени… она разрубает ваш мир за те же самые доли секунды напополам.

"Ты свободна. Уезжай к сыну".

Пять слов, от которых голова закружилась резко и сильно. Пять слов, которых только пять минут назад ждала, словно чуда. Ждала и не верила в них так же, как давно перестала верить в чудеса. А сейчас смотрела на записку и чувствовала, как тошнота подкатывает. Пять слов — по слову за каждый год нашего Ада. Плата за ту агонию, в которую он погружал меня все это время. Потому что сейчас подсознательно я ждала чего-то другого. После того, как наизнанку себя вывернул передо мной. После того, как сорвался в другую страну только для того, чтобы убедиться в том, что обманываю его. Я думала об этом с того дня, как уехал. Если бы безразлична ему была, не помчался бы неизвестно куда за тем, чтобы выяснить, кому я деньги отсылала. Зачем? Ему больше нечего и некому доказывать.

Схватив телефон и записку, подошла к окну, распахивая его настежь и жадно вдыхая свежий воздух. Частыми глотками, пока чувство тошноты не начинает сменяться опустошенностью. Включила телефон, и сердце в бешеный пляс пустилось от предвкушения и одновременно страха того, что могу услышать.

— Мам… мама, привет, — выдохнув облегченно, когда услышала ее голос.

— Нари, дочка, где ты? Нари, я чуть с ума не сошла за эти дни. Что с тобой, родная моя? Ты здорова? У тебя все нормально?

Не давая времени ответить хотя бы на один вопрос, причитает, видимо, испугавшись, что я могу снова исчезнуть.

— Мам, а где вы? Как Артур?

— В больнице. Плохо ему было, очень плохо, дочка, — и сердце в истерике заходится в груди, прицельными ударами, безжалостное, в одно и то же место, бьется, чтобы до боли, до крови, — Его прооперировали, Нар. Сейчас все хорошо. Слышишь, дочка? Скажи хоть слово. С ним хорошо сейчас. Сегодня из реанимации в палату перевели. Состояние стабильное. Дочь, ответь же мне хоть что-нибудь.

А я ответить не могу. У меня сердце в пропасть провалилось, и теперь там барахтается от облегчения и радости какой-то дикой. Эта радость по венам разливается, разбавленная облегчением. Кончиками пальцев собираю со щек слезы, глотая ком, образовавшийся в горле. В отражении окна собственная улыбка кажется неестественной. Я и забыла, как искренне улыбаться. Счастье. Самое настоящее. Так вот какое оно: хрупкое, почти прозрачное, с трещинами, но от этого кажется только драгоценней, от этого его хочется касаться осторожно, наслаждаясь каждым прикосновением.

— Это ты расскажи, мам. Расскажи мне, когда операция была, как все прошло, как мой малыш сейчас себя чувствует.