Завтра будет вчера

Я отвернулся и пошел оттуда прочь. Такси в аэропорт вызвал. Тогда уже понимал, что сделаю, когда вернусь. Перед глазами мать Нари и моя мать слились в один образ… словно вдруг осознал что-то важное, и внутри пустота такая появилась. Дыра огромная. Размером с целую вселенную. Права она была. Не мой он. Их. Я не имею права даже приблизиться. Когда-то думал о том, что не стану таким, как мой отец. Руку не подниму на жену свою и детей… Нет. Я не такой. Я хуже. Я полный мудак, который их живьем хоронил. Моему отцу до меня далеко. Мне стало вдруг все равно, узнает Нари правду или нет. Поймет ли, почему все так, а не иначе. Не можем мы вместе. Слишком много всего между нами. Никто и никому ничего не простит. Да и я сам себе. Должен был оттуда все узнавать. Должен был искать сразу. А Нари… она свой выбор сделала, когда меня за решетку отправила. Я вернулся в Россию и к ней больше не поехал. Записку ей только передал, что она свободна, и билет купил в Армению.

Приказал парням, чтоб выпустили ее. После этого я отменил все сделки, разорвал все контракты, выплатил по всем кредитам и оставил свою компанию полным банкротом.

Открыл счет на имя Нари и все деньги туда перевел. После того, как я это сделал, компания стала бесполезной. Так одно название. Я передал контрольный пакет Альберту Шабанову лично. Приехал к нему в офис вдрызг пьяный и понимал, что теперь, скорей всего, мне башку прострелят. И по хрен. За мать я оплатил на две жизни вперед. Светлана Викторовна ее в клинику обратно повезла, еще когда в Армении был. Кому я на хрен теперь нужен? У меня, кроме Мышки, не было никого. Бежит теперь, наверное, от меня, не веря в свое счастье. Бежит к нашему сыну, чтобы вспоминать все, что было здесь, как кошмарный сон. Может, за олигарха своего выйдет. Да не важно, за кого, лишь бы не со мной.

* * *

Я их еще на окружной заметил, когда выехал из города пьяный, как черт. Вели меня долго от самого офиса Шабанова. Я заставил их побеситься и побегать за мной, вжимая педаль газа и глотая коньяк из горла бутылки под свой любимый "Du hаst". Машину занесло на очередном повороте, когда слишком резко руль крутанул. Я слышал, как свистят покрышки, и видел, как передо мной вперед вырываются несколько тачек. Врубил музыку на всю громкость. Вот и все, Мышка. Наше с тобой "завтра" будет вчера.

"Маленькая такая, худенькая, как тростинка. Мне показалось, что на ее треугольном лице только глаза эти и видно. Бархатные, темно-карие с поволокой и ресницы длинные, мокрые. Я наклонился и рюкзак ее поднял, отряхнул от грязи, она начала учебники собирать, руки с тоненькими пальчиками дрожат, и книги из них выпадают обратно, она всхлипывает, торопится. Я сам все учебники собрал, в рюкзак засунул и руку ей подал.

— Что затаилась, как мышь? Вставай. Домой провожу. Только не реви. Терпеть не могу, когда девчонки ревут.

— Не буду.

— Что?

— Не буду реветь, — тихо сказала она и слезы ладошками вытирает. Когда встала, на полторы головы меньше меня оказалась. Платье поправляет, а в косах трава запуталась, и пряди на лицо падают. Перепуганная, дрожит вся. Не привыкла, видать, к такому. И внутри появилось какое-то паршивое ощущение, что придется привыкать.

— Меня Артемом зовут.

— Нари, — тоненький голосок дрогнул, — Нарине.

— Что за имя такое? Странное.

— Армянское, — ответила она, отряхивая подол черной юбки и поправляя рукава блузки, заправляя волосы за уши. Но на лице так ссадина и осталась. Митька — урод таки ударил ее. Наверное, еще до того, как я их услышал.

Так и познакомились. Мне имя понравилось. Интересное такое, словно иностранное. Я тогда ее проводил. Она меня к ним домой затянула. Матери что-то рассказывала на своем языке, быстро-быстро тарахтела, пока та ей косы поправляла и на меня тревожные взгляды бросала. А я у дверей стоял, с ноги на ногу переминался. У них дома обедом пахло. Так пахло, что у меня желудок в узел скрутился.

— Иди рыцарю своему бровь лейкопластырем заклей. Только в ванную отведи, пусть умоется, руки вымоет и за стол с нами садится. Обедать будем.

— Я не голодный. Спасибо. Мне пора уже.

Тут ее отец в комнату зашел. Высокий, худощавый с легкой сединой на висках, одет так, как мой по праздникам никогда не одевался. Белая рубашка отутюжена, стрелки на темных штанах, пахнет сигарами и парфюмом. Он положил газету на стол и повернулся ко мне. Долго в глаза смотрел, потом на ссадину на виске и снова в глаза.

— Дочь мою защитил, значит, должен за стол с нами сесть. Это не обсуждается.

А я уже и не отказался. Но не потому, что его испугался. Я дня три нормально не ел. Девчонка меня в ванную завела, а мне страшно было руками стены и раковину тронуть — такое все чистое и сверкающее, не похожее на наше убожество ржавое. Как в другом мире оказался. Не думал, что кто-то так жить может, не видел иного, разве что по телевизору.