Завтра будет вчера

И она рассказала. Обо всем. И о том, как приступы у ребенка стали учащаться, и как после одного из них его на скорой в больницу привезли. И чего ей стоило настоять на операции, пообещав золотые горы, в которых она не была уверена после моего исчезновения. И о том, как мы едва не потеряли Артура, и если бы не Артем…

Когда услышала его имя, бросила взгляд на раскрытую на подоконнике записку. Вот какую свободу ты мне решил дать, Капралов. Не мне — нам обоим от себя. Потому что о сыне узнал.

— Сказал, что деньги сыну оставил.

— Оставил, — повернула голову к кровати, на которой в файле лежала платиновая карточка.

— Своим назвал, — в голосе самое чистое негодование и ярость.

— Ну так он ведь его, мам.

— Глупости. Наш он. И только наш. И от мерзавца этого нам ничего не нужно, Наро. Ничего не возьмем.

— А это он долги свои возвращает. То, что забрал когда-то.

— Пусть тогда подавится деньгами этими и сына мне моего вернет. Мужа. Пусть эти долги возвращает, а не бумажками откупается.

Не откупается он, мама… и не для нас это делает. А для сына своего. За все те годы, что не знал о нем. Только сейчас ты ничего не услышишь. Да и вряд ли услышишь когда-нибудь. И меня не поймешь никогда, почему по буквам кривым этим пальцами провожу и представляю, как писал мне записку эту левой рукой, как злился на себя, психовал из-за этого, может, комкал один за другим листочки, бросая их на пол и отрывая новые, чтобы выводить каждую букву аккуратнее, понятнее.

— Не вернет он их, мама. Как и мы ему брата не вернем. И отца тоже не оживим. Ты ведь была на суде в тот день, когда защита выступала? Ты же видела видео с камеры?

— И ты его видела.

— Нет, мама. Вам ведь другую запись там показали, да? Что на ней было, мам?

— Для меня не имеет значения, что было на той записи. На ней этот подонок выстрелил в моего сына, — громкий всхлип и молчание, собирается с силами, чтобы продолжить, — больше для меня ничего не имеет значения.

— Зато для меня имеет. Что на записи той было? Там ведь Артур с оружием был, да? Только ты не захотела рассказать мне этого, когда на следующий день пришла ко мне. Почему, мама?

— Потому что в тот день я своими глазами увидела, как убили моего единственного сына. Неважно за что… неважно, что он сделал. Артем мог заявить на него в полицию, обратиться к твоему отцу с требованием наказать. Он мог не убивать его в тот день. Просто ранить и отобрать пистолет. Но он его убил. Хладнокровно расстрелял. Понимаешь ты? Где ты была эти недели, что защищаешь убийцу своего брата? Ты с ним, да? В то время, как твой сын едва не умер в больнице, все это время ты была с этим подонком?

— Этот подонок все же не позволил умереть моему сыну, и за одно это я буду ему благодарна до самой своей смерти. Маааам, отпусти эту ненависть. Он ушел из нашей жизни, он не появится в ней больше, слышишь? Забудь о нем. У него мать — живой труп. Она тоже мужа и сына потеряла, понимаешь? И так же, как ты его, она проклинает меня.

— Не поддавайся, дочь. Он тобой снова поиграется и оставит. Не поддавайся.

— Не поддамся, мама. Не переживай. Да он и сам не захочет.

Закончить разговор и почувствовать себя самой настоящей дрянью, той самой предательницей, которой все считали меня. Потому что не могу больше его ненавидеть. Потому что кусочки пазла, того самого пазла, который мы с ним когда-то начали собирать и так не собрали, будто магнитом, тянутся друг к другу и в единую картинку встают. Я ненавидела его столько лет на расстоянии, а сколько лет он жил с этой ненавистью наперевес? С каким чувством в дом наш заходил и на убийцу своего брата и отца смотрел? За руки с ними здоровался. Да, строя планы мести… но в абсолютном одиночестве. Когда некому душу излить, яростью этой поделиться. Матери, которая не видит его, да и никогда не смотрит ему в глаза? Она для него живое напоминание того, что он потерял. Он бы и рад забыть, да только она не позволит. Одним своим существованием не позволит. Она — его совесть, которая грызет и поддерживает в нем эту ярость. И впервые за столько времени сердце от жалости сжимается. Не к нему, а к той ситуации, в которой оказался. В плену своей ненависти.

Не поддаваться, мама… Он сам не захочет этой игры в поддавки. Только не со мной. Раз даже увидеться не захотел, не посчитал нужным. Словно с чужой. А для чужих и записки достаточно. Выкинуть так же, как привез — не спрашивая моего мнения, не давая возможности даже поговорить, задать вопросы, которые роем теперь в голове носились. Сотни "почему", на которые я никогда не получу ответа.

Подошла к своей кровати и развернула билет. На завтра. А, может, это и правильно. Возможно, он абсолютно прав. К чему нам эти разговоры, если нам не вернуться назад никогда. Не начать никогда сначала. Только, как и раньше, шаги вперед наощупь и в кромешной тьме. И мы ведь оба за эти годы научились ориентироваться в этой темноте намного лучше, чем при ярком освещении. Нам удобнее именно так: с закрытыми глазами и наугад, чем щуриться от режущего глаза света.