Завтра будет вчера

Вбивать язык в ее рот, все еще наслаждаясь спазмами отголосков оргазма. И снова наклонить вперед, перехватить руки под локти, нагибая ниже и толкаясь в ней все быстрее. Выходя полностью из нее и снова внутрь по самый пах. Сильными шлепками. Зверея от того, как головка члена каждый раз полностью раздвигает ее складки и входит в маленькую мокрую дырочку. Толкаться самому и насаживать ее, двигая за руки и за волосы…"

Непрекращающееся безумие по ней. Исступленное желание оставлять на ней метки. Любить и пачкать ее собой, заявляя права. Когда впервые меня руками касалась в тот день, изучая, исследуя с этим смущением и ядовитым любопытством в глазах, кончил ей в ладони, едва сжала ими мой член. Потом я учил ее, как прикасаться, загораясь только от румянца на ее щеках и от того, как губы в предвкушении облизывает. Чуть позже она так же с упоением облизывала и меня. Смотрела снизу-вверх, сжимая мою эрекцию пальцами, проводя головкой члена по груди, и я со свистом выдыхал ее имя, хрипло прося взять его в рот. Мне казалось, что это не я у нее первый, а она у меня, бл**ь. Потому что все срывало планки, от всего уносило. Кончал, едва входил в нее, если пару часов не брал… а потом через десять минут снова стоит, как у пацана малолетнего, и тогда уже надолго. Бешеным марафоном. Пока всю не помечу, пока она не охрипнет от криков и не сойдет с ума до полного бесстыдства, когда сама мою руку тянет к себе между ног, пока я яростно долблюсь в ее тело сзади, удерживая за волосы. Эти три дня были вакханалией самого грязного и в то же время самого чистого секса за всю мою жизнь.

"Скажи, что любишь. Давай. Кричи, Нари. Кричи, что любишь. Громко".

Она кричит, а меня трясет всего от бешеной эйфории. Словно каждое ее слово врезается в память, в сердце, в душу… Чтоб приходить в воспоминаниях потом и отравлять ядом разложения. Вы знаете, как подыхает любовь? Видели когда-нибудь? Нееет. Она не умирает красиво, как в кино. Она дохнет, как шлюха, больная самой отвратительной болезнью. Долго, мучительно и омерзительно зловонно. И самое страшное — вы не знаете, когда это закончится. Нет ни анестезии, ни забвения. Ничего, мать вашу, нет. Только мучительная боль во всем теле, бредовые воспоминания и агония. Мне казалось, я слышу, как она задыхается, как стонет или воет. Я больше не называл ее любовью. Я назвал ее раковой опухолью в моей голове с метастазами по всему телу. Своей личной разновидностью смертельного заболевания. Самое паршивое, что я понимал, даже если убью эту суку, то не излечусь. Никогда не излечусь от нее. Сколько раз вспоминал эти три дня. Мне казалось, они растянулись на целую вечность и в то же время пролетели как мгновение. Насыщенное, яркое мгновение, которое можно было с мазохистским удовольствием смаковать раз за разом, словно больной психопат, который вскрывает себе вены и смотрит, как из ран капает кровь, а потом бинтует запястья, чтобы, едва лишь они затянутся, вскрыть их снова.

Последний день я разбирал еще чаще, чем те что ему предшествовали. Я искал ей оправдания, или искал свои собственные ошибки. Вспоминал по секунде, анализировал, перекручивал так и эдак.

За паспортом Нари в то утро поехал снова. Время взяло документы ей сделать. Да так, чтоб не спалиться, чтоб ее родня не пронюхала. Не так уж много точек в нашем городе, а за определенную сумму Сафаряны могли нас вычислить так быстро, что и глазом бы моргнуть не успели. Пока домой возвращался, в пробку попал и ей позвонить захотелось. Голос услышал — разозлился и в то же время обрадовался.

Идиот. Надо было включить мозги. Но куда там. Меня распирало от радости. Меня трясло от этой гребаной эйфории, что я ни на секунду в ней не усомнился. Это же моя Нари. Моя девочка. Она меня ждет. Да, бл**ь, она ждала. Еще как ждала. Вызвала ментов и ждала. Сидела на диване и смотрела на дверь, пока они за ней прятались. Сука. Шанса мне не дала. Ни единого. Не поговорила, не спросила. В любви клялась, ноги раздвигала, сосала с упоением мой член, орала подо мной, а наутро ментам позвонила. Вот и вся любовь. Семейку ее тронул. Подонка-брата убил и ей не сообщил. Видео она посмотрела. А то что эта гниль меня убивать приехала? То, что он брата моего… Да какая разница. Ее это уже не волновало. Все ей ясно стало. Потому что разные мы. Чужая она. Такая же, как и они. Легче поверить своим, чем русской свинье. Зачем у ублюдка спрашивать "почему"? Зачем вообще с ним разговаривать? Слила ментам и обратно домой. Мне хотелось найти ее и душить. Не стрелять, не колоть или резать, а душить. Медленно, очень медленно сжимать пальцы у нее на горле и, пока она не сдохнет, рассказывать ей, как было на самом деле. Чтоб все знала. И чтоб последний раз дернулась с этим знанием. Иногда я мастурбировал, думая об этом. Меня заводили только мысли о ее боли и смерти.