Завтра будет вчера

Потом начало попускать. Ясность в мозги пришла с четким осознанием: смерть — это слишком просто за то, что она сделала. Слишком банально и неинтересно. Я хочу больше. Хочу, чтоб прочувствовала каждую грань. Что это значит — любить до безумия и понимать, что тебя предали. У меня до сих пор перед глазами ее лицо в тот день. Как смотрит на меня остекленевшим взглядом и что-то на своем шепчет, пока менты меня с пола поднимают и права мои зачитывают.

Взгляд в суде тоже помню — ненависть. Ядовитая, проклятая ненависть и ничего больше. Она все же выбрала их… его выбрала. Брата своего. А если бы он меня убил, Нари? Ему бы ты это простила? Сдала бы его ментам, девочка? Конечно же нет, правда? Это же семья твоя. Не важно, что он сделал, он твоей крови. Так вот, если б я не спустил курок, он бы пристрелил меня. Чтоб ты сделала, а, Нари? Ничего. И именно этого я не прощу тебе. И ломаного гроша любовь твоя не стоила никогда. Такой же гнилой была, как и все твое семейство вместе взятое.

Позже я успокоился. Тюрьма многому учит. Думать заставляет, ценности пересматривать. Жизнь по крупицам разбирать и складывать в аккуратные горки из пепла. Я перестал жаждать ее смерти, я начал жаждать боли. Не сразу… но перестал. Я знал только одно — выйду и найду. Найду, чтоб играть с ней по своим правилам. Хочу, чтоб просыпалась в ужасе и засыпала с ним же. Чтоб каждую секунду думала о том, где я и как скоро ее беззаботная жизнь на воле прекратится. Потому что я намеревался вернуть ее себе. Нееет, меня больше не волновало, что именно она думает по этому поводу. Плевать. Когда-то я сказал, что обратно колец не принимаю и она моя. С того момента ничего не изменилось. Меня выпустили через четыре года. Тарас постарался, и амнистия подоспела. Вышел другим человеком. Если раньше был мрачным и опасным психом, то теперь я стал еще опаснее, потому что научился управлять своими эмоциями. Контролировать каждую из них и использовать против врага. Притом, у меня были годы все обдумать и взвесить. Каждый шаг, действие и слово. Нарине думала, что я письма ей писал каждые несколько месяцев… она не знала, что написал я их намного раньше, пока сидел за решеткой. А теперь просто отсылал ей. Писать я больше не мог — мне в тюрьме пальцы отрезали. Врачи успели пришить, но два не прижились их ампутировали полностью, а другие три срослись так, что я даже ручку не мог ими удержать. Учился все делать левой. Преуспел, надо сказать. Но писать не любил. Все равно коряво получалось. Довольно непросто из правши становиться левшой, как и из бешеного зверя хладнокровным и расчетливым маньяком.

Когда вышел на волю, первым делом к матери поехал. Она совсем сдала за эти годы, что меня не было. Забрал ее из клиники и в дом свой перевез, который купил, как только Тарас мне озвучил сумму моего капитала. К тому моменту моя доля изрядно выросла. Дядька аккуратно увеличивал мой счет в банке, дожидаясь моего возвращения. Любил он меня. Никого у него не было больше. Ни детей, ни бабы постоянной. Всегда говорил мне, что все шалавы и продажные суки, и прав он был. Действительно все. Даже моя Нари. Только цена не всегда в денежном эквиваленте высчитывается.

Первый раз я нашел ее не сразу. Тарас помог выйти на Гранта.