Завтра будет вчера

Она не знала об этом. О моем решении оставить ребенка. Я так боялась, что не поймет. Глупая. После всего, через что она проходила каждый день со мной и из-за меня, я до последнего боялась, что не одобрит этого желания. Что будет уговаривать отдать в детдом. Кому нужен больной ребенок, да еще и принесенный "в подоле" от убийцы сына? Кому нужна обесчещенная женщина с ребенком на руках?

Она потом говорила, что, если бы даже я не сказала последних слов, она бы сама не смогла отказаться от него. Что не позволила бы ребенку с именем ее сына стать сиротой.

А потом я снова поняла, что ошибалась, потому что именно тогда и начался самый настоящий Ад. Только с рождением ребенка мать начинает понимать истинное значение этого слова. К черту любовь, дружбу, предательства. Любовь к мужчине можно выкорчевать из сердца ржавым ножом, ощущая, как оно кровоточит каждую ночь и покрывается рубцами каждое утро, но продолжает мерно отстукивать ритм, необходимый для того, чтобы продолжать двигаться, дышать, существовать. Любовь к мужчине можно превращать в жгучую, непримиримую ненависть бесконечно долго, со временем переставая ощущать что-то, кроме желания навсегда забыть. Просто забыть. От нее можно отказаться раз и навсегда, запретив себе вспоминать даже имя, запах, и цвет глаз. Настоящий Ад не в растоптанной мужскими ботинками душе.

Настоящий Ад кроется в абсолютной беспомощности матери, глядящей на свое дитя через прозрачное стекло палаты. Когда единственное, что тебе предлагают делать — это молиться и ждать. Но кому молиться? Тому, кто сотворил это с новорожденным ребенком? И как можно ждать милости от того, кто привязал его крошечное тело к многочисленным проводам, мгновение без которых будет стоить ему жизни.

Как не обезуметь, когда даже не знаешь, вливается ли в него сейчас эта жизнь или медленно уходит из него? Первое время Артур вообще не набирал веса. Он не мог есть, и мне приходилось сцеживать молоко, чтобы его кормили через зонд. Иногда у него случались приступы, когда он начинал задыхаться, и тогда я понимала, что свихнусь. Сойду с ума, если приступ продлится хотя бы на секунду дольше предыдущего. Мне было страшно отойти от него хотя бы на минутку. Я не могла ничего сделать, но боялась пропустить тот момент, когда ему снова станет плохо.

А потом этот самый Ад стал бесконечным. Когда каждый следующий день казался лучше, чем предыдущий, когда каждый следующий день дарил надежду на то, что мы выкарабкаемся… а потом словно обухом по голове — ухудшения состояния. И одна за другой отложенные операции. Год за годом в ожидании. В ожидании ухудшений.

Когда впервые прижала его к себе, поцеловала темноволосую макушку, думала, умру от счастья. Вернее, поняла, что такое это самое счастье. Увидела в его улыбке и синих… невероятно синих глазах. Потом я привыкну. Потом синий цвет у меня будет ассоциироваться именно с Артуром… а тогда, тогда это стало тем самым ножом в сердце — каждый день видеть в его глазах свою боль. Моя плата за все. Не болезнь, мучившая его с самого рождения, не вечный страх, терзавший каждый минуту, когда он находился не рядом. А приговор видеть в чертах его лица Артема. Чем старше он становился, тем яснее они проступали. Мой сын так же хмурил такие же ровные бровки и смотрел так же прямо, в глаза собеседнику, ожидая ответа. Так же инстинктивно сжимал кулачки, когда ему что-то не нравилось, и до последнего сдерживал слезы, дрожащие в глубине глаз. И каждый раз разрываться от дикой любви к ребенку с ЕГО цветом глаз и ненавидеть ЕГО за то, что повторился в моем сыне. За то, что не захотел исчезнуть из моей жизни навсегда, оставить в покое.

А я хотела. Боже, как сильно я хотела забыть его. Просто проснуться однажды и понять, что, да, в моей душе пустота, но безымянная. У нее нет его имени, нет его чертовой улыбки и хриплого голоса. Я бы научилась жить с этой пустотой. Я бы не трогала ее и даже не старалась заполнить. Зачем? Мне достаточно было бы просто забыть. Не вздрагивать каждый раз, когда соседка звала его именем своего сына со двора. Не стискивать пальцы каждый раз, когда ощущала на ком-то другом запах его парфюма. Не просыпаться по ночам от кошмаров с его участием.

И пусть считают, что в кошмарах должны обязательно быть монстры… в моих были только его поцелуи и обещания. Пустые, лживые обещания, ощущение сильных рук на своем теле и горячего дыхания на своей коже. Слишком живые, слишком горячие, слишком неправильные. Кошмары, после которых я просыпалась в холодном поту и сжимала дрожащими пальцами простыни, прогоняя из головы картинки с нами в том самом домике. Сжигала их мысленно, представляя, как сгорает каждая картинка, подобно старым, пожелтевшим фото, как обугливаются и чернеют края, и скукоживается потрепанная бумага. И мы сами истлели точно так же, как эти воспоминания, дотла, не оставив даже пепла.