Завтрашний ветер

вался с боку на бок, взлетал к потолку на веревоч-

ных качелях, пыхтел в прозрачной воздушной маске,

и его фиалковые мамины глаза стали потихонечку

думать, а ноги, раньше такие неловкие, как у дере-

вянненького бычка, стали все крепче и крепче ходить

по земле.

Но в нашем доме появлялись и наблюдатель-

ствующие поучителн.

Ужас вызывало то, что с ребенком играют спич-

ми. Настежь открытые форточки бросали в дрожь,

как потрясение основ. А одна дама, бывшая заведу-

ющая отделом знамен в магазине «Культтовары» на

улице 25го Октября, пришедшая узнать, не нужна

ЛЯ нам «домоправительница» — она именно так и

сказала, избегая унизительного, по ее мнению, слова

"домработница», — трагически воздела руки, увиден

Тошины гимнастические сооружения и кольца, ввин-

ченные в потолок:

— Простите меня, но это же средневековая ка-

мера пыток. Ребенку прежде всего нужен покой и

калорийная пиша!

А с Тошей продолжали работать, и врач-логопед,

с библейскими печальными глазами, Лариса, до-

ставала один за другим по новому звуку из его губ

волшебным металлическим прутиком с шариком на

конце.

А позавчера Тоша, когда мы, незаметно для не-

го, перестали поддерживать его за локти, впервые

начал подпрыгивать сам на старой раскладушке, как

на батуте, и сказал трудное полуслово «пры».

Поднять бы и Пегю,

и Сашу,

и Тошу,

на мам не свалив,

но если чужих, неизвестных, мне брошу,

я брошу своих.

Поднять бы сирот Кампучии,

Найроби,

спасти от ракет.

Детишек чужих,

как чужого народа,

нет.

Поднять бы мальцов из Аддис-Абебы.

всем дать им поесть,

шепнуть зулусенку:

«Хотелось тебе бы

Шекспира прочесть?»

И может, от голода в Бангладеше

тот хлопчик умрет,

который привел бы к единой надежде

всемирный наш род.

Заманчив проект социального рая,

но полная стыдь,

всех в мире детишек усыновляя,

своих запустить.

Глобальность порой шовинизма спесивей-

Я так ли живу?

Обнять человечество —

это красивей,

чем просто жену.

Я занят планетой,

раздрызгай,

раскрошен.

Не муж —

срамота.

Свой сын,

если он позаброшен, —

он брошен.

Он-г

как сирота.

Должны мы бороться за детские души,

должны,

должны...

По что, если под поучительской чушью

в нас нету души?

Учитель —он доктор,

а не поучи гель,

и школа —

роддом.

Сначала вы право учить получите —

учите потом.

Должны мы бороться за детские души,

но как?

Отвратно игрушечное оружие

в ребячьих руках.

Должны мы бороться за детские души

прививкой стыда,

чтоб не уродились

ни фюрер,

ни дуче

из них никогда.

Но прежде чем лезть с поучительством грозным

И рваться в бои

за детские души —

пора бы нам, взрослым,

очистить свои...

В 1072 году в городе Сент-Пол, штат Миннесота, я

читал стихи американским студентам на крытом ста-

ионе, стоя на боксерском ринге, с которого непре-

дусмотрительно были сняты металлические стойки

и канаты. Внезапно я увидел, что к рингу бегут мо-

лодые люди — человек десять. Я подумал, что они

хотят поздравить меня, пожать мне руку, и шагнул

к краю ринга. Лишь в последний момент я заметил,

что лица у них вовсе не поздравительные, а жесткие,

деловые и в руках нет никаких цветов. По залу про-

неслось многочисленное «а-ах!», ибо зал видел то,

чего не видел я,— еще нескольких молодых людей,

вскочивших на ринг сзади и набегавших на меня со

спины. Резкий толчок в спину швырнул меня вниз,

прямо под ноги подоспевшим «поздравителям». Все

было сработано синхронно. Меня, лежащего, начали

молниеносно и четко бить ногами. Единственное, что

мне запомнилось, — это ритмично опускавшаяся на

мои ребра, как молот, казавшаяся в тот миг гигант-

ской, рубчатая подошва альпинистского ботинка с

прилипшей к ней розовой оберткой от клубничной

жвачки. И еще: сквозь мелькание бьющих меня под

дых ног я увидел лихорадочные фотовспышки и моло-

денькую девушку-фоторепортера, которая, припав на

колено, снимала мое избиение так же деловито, как

меня били. Мой друг и переводчик Альберт Тодд

бросился ко мне, прикрывая меня всем телом. Ак-

тер Барри Бойс схватил стойку от микрофона и на-

чал орудовать ею, как палицей, случайно выбив зуб

ни в чем не повинному полицейскому. Опомнившие-

ся зрители бросились на нападающих, и, схваченные,

поднятые их руками, те судорожно продолжали коло-

тить ногами по воздуху, как будто старались меня

добить. Задержанные оказались родившимися в США

и Канаде детьми бандеровцев, сотрудничавших с Гит-

лером, как будто фашизм, не дотянувшийся во

время войны до станции Зима, пытался достать ме-

ня в Америке. Шатаясь, я поднялся на ринг и читал

еще примерно час. Боли, как ни странно, я не чув-

ствовал. На вечеринке после концерта ко мне подош-

ла та самая молоденькая девушка-фоторепортер. Ее

точеная лебединая шея была обвита, как змеями,

ремнями «Никона» и «Хассенблата».

— Завтра мои снимки увидит вся Америка...—

утешающе и одновременно гордо сказала она.

Возможно, как профессионалка она была и пра-

ва, но мне почему-то не захотелось с ней разговари-

вать. Профессиональный инстинкт оказался в ней

сильней человеческого инстинкта — помочь. И вдруг

я ощутил страшную боль в нижнем ребре, такую, что

меня всего скрючило.

— Перелома нет...— сказал доктор, рассматривая

срочно сделанный в ближайшем госпитале снимок. —

Есть надлом... Мне кажется, они угодили по старому