Завтрашний ветер

несмущенно и виновато,

п вселенная вся

по коже

растекалась голубовато.

И вздыхали со скрипом,

туго

даже спящие автомобили...

Понимали мы вздохи друг друга,

ну это и значит —

любили.

Никакая не чегеваристка,

вздохом втягивая пространство,

ты в любви не боялась риска —

это было твое партизанство.

Словно вздох,

ты исчезла, Ракель.

Твое древнее имя из библии,

как болота Боливии гиблые,

засосала вселенская цвель.

Сам я сбился с пути,

полусбылся.

Как Раскольников,

сумрачно тих,

я вернулся на место убийства

наших вздохов —

твоих

и моих.

Я не с той,

. и со мною не та.

Сразу две подтасовки,

подмены,

и облезлые кошки надменны

на замшелых перилах моста,

и вздыхающих нет.

Пустота.

И ни вздохами,

и ни вяканьем

не поможешь.

Полнейший вакуум.

Я со стенами дрался,

с болотностыо,

но с какой-то хоть жидкой,

но плотностью.

Окружен я трясиной

и кваканьем.

Видно, самое жидкое —

вакуум.

Но о вакуум бьюсь я мордою —

видно,

вакуум —

самое твердое.

Все живое считая лакомым,

даже крики глотает вакуум.

Словно вымер,

висящий криво,

мост,

одетый в зеленый мох.

12 Е. Евтушенко

Если сил не хватает для крика,

у людей остается вздох.

Человек распадается,

тает,

если сил

и на вздох не хватает.

Неужели сентиментальность

превратилась в растоптанный прах

и убежища вздохов

остались

только в тюрьмах,

больницах,

церквах?

Неужели вздыхать отучили?

Неужели боимся вздохнуть,

ибо вдруг на штыки,

словно в Чили,

чуть расправясь,

напорется грудь?

В грязь уроненное отечество

превращается

в пиночетество...

На Риеп1е де 1оз Зизркоз

рядом с тенью твоей,

Ракель,

ощущаю ножей заспинность

и заспинность штыков

и ракет.

Только море вздыхает грохотом,

и вздыхают пьянчужки

хохотом,

притворяясь,

что им вовсе не плохо

и поэтому не до вздоха.

Империализм — это производство вулканов.

Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда рас-

каленная лава революции подступила к Манагуа.

Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не под.

земным. Внутри серого казарменного здания скрыва-

лось несколько комнат—кабинет, столовая, спальня-

ванная и кухня. Был даже крошечный садик япон-

ского типа.

Это все почему-то и называлось бункером.

— Потрогайте,— предложил мне, улыбаясь, соп-

ровождавший меня капитан. Я потрогал одно расте-

ние, другое — все они были из пластика. Антинарод-

ная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы

пи восторгались придворные подхалимы плодами дик-

татуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.

На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая

дырка—это выстрелил сандинистский боец — выст-

релил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне

рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спа-

ли здесь, не снимая ботинок,— кто в алькове Сомо-

сы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусст-

венными волнами выстроилась очередь. А какая-то

бездомная женщина с ребенком прикорнула прямо в

кресле Сомосы, и ребенок прилежно расковырял пу-

левую дырку, выколупывая набивку пальчиком.

Меня поразило то, что в бункере не было ни од-

ной книги.

— Он не читал даже газет, потому что заранее

знал все, что в них будет написано... — презритель-

но сказал капитан.

Никогда бы я, никогда бы я

ни в действительности,

ни во сне

не увидел тебя,

Никарагуа,

если б не было сердца во мне.

П сердечность к народу выразили

те убийцы,

когда под хмельком

у восставшего

сердце вырезали

полицейским тупым тесаком.

Но, обвито дыханьем,

как дымом,

сердце билось комочком тугим.

Встала шерсть на собаках дыбом,

когда сердце швырнули им.

На последнем смертельном исходе

у забрызганных кровью сапог

в сердце билась

тоска по свободе —

это тоже одна из свобод.

12*

355

Кровь убитых не спрячешь в сейфы.

Кровь —

на фраках,

мундирах,

манто.

Нет великих диктаторов —

все они

лишь раздувшееся ничто.

На бесчестности,

на получестности,

на банкетных помпейских столах,

на солдатщине,

на полицейщине

всех диктаторов троны стоят.

Нет,

не вам говорить о правах человека,

вырезатели сердца века!

Разве право —

это расправа,

затыкание ртов,

изуверство?

Среди прав человека —

право

на невыреза иное сердце.

У свободы так много слагаемых,

но народ плюс восстание —

грозно.

Нет

диктаторов несвергаемых.

Есть —

свергаемые слишком поздно.

После падения военной диктатуры в Аргентине на

международную книжную ярмарку 1984 года в Буэ-

нос-Айресе выплеснулось буквально все, что было

под запретом. Впервые за столькие годы на стендах

стояла бывшая нелегальная литература — Маркс, Эн-

гельс, Ленин! Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Каст-

ро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропот-

кин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной ис-

торией борделей, Мао Цзэдун — с «Камасутрой», а

Троцкий и Бухарин — со шведским бестселлером «Ис-

поведь лесбиянки». Итальянского писателя Итало

Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга,

когда он вскользь бросил на читательской конферен-

ции банальное в Европе мазохистское выражение ле-

вых интеллектуалов: «Мы все изолгались. Пора

кончать». Не в состоянии осмыслить ни бросаемых

ему под ноги цветов, ни ярко-красных следов пома-

ды, припечатываемых ему на щеки губами рыдающих

аргентинок, Кальвино растерянно хлопал глазами. Он

просто, наверно, забыл или не знал, что еще год то-

му назад, когда на улицах Буэнос-Айреса собира-

лось больше чем два-три человека, их арестовывали, и