Завтрашний ветер

надлому... Вы никогда не попадали в автомобильную

аварию или в какую-нибудь другую переделку?

И вдруг я вспомнил. Вместо рубчатой подошвы

альпинистского ботинка с прилипшей к нему розовой

оберткой от клубничной жвачки я увидел над собой

также вздымавшийся и опускавшийся на мои ребра

каблук спекулянтского сапога с поблескивавшим по-

лумесяцем стальной подковки, когда меня били на

I аре сорок первого года. Я рассказал эту историю

доктору и вдруг заметил в его несентиментальных

глазах что-то похожее на слезы.

— К сожалению, в Америке мы плохо знаем, чго

ваш народ и ваши дети вынесли во время войны...—

сказал доктор.— Но то, что вы рассказали, я увидел

как в фильме... Почему бы вам не поставить фильм

о вашем детстве?

Так во мне начался фильм «Детский сад» — от

удара по старому надлому.

С моего первого надлома по ребру я больше всего

ненавижу фашистов и спекулянтов.

Бьют по старому надлому,

бьют по мне —

по пацану,

бьют по мне —

по молодому,

бьют по мне —

почти седому,

объявляя мне войну.

Бьют фашисты,

спекулянты

всех живых и молодых,

каблучищами

таланты

норовя пырнуть под дых.

Бьют по старому надлому

мясники

и булочники.

Бьют не только по былому —

бьют

по будущему.

Сотня черная всемирна.

Ей с нейтронным топором,

как погром антисемитский,

снится атомный погром.

Под ее ногами — дети.

В них она вселяет страх

и террором на планете,

и террором в небесах.

По идеям бьют,

по странам,

топчут нации в пыли,

бьют по стольким старым ранам

исстрадавшейся земли.

Но среди любых погромов,

чуждый шкворню и ножу,

изо всех моих надломов

я неслом ленность сложу.

Ничего, что столько маюсь

с черной сотнею в борьбе.

Не сломался...

Не сломаюсь

от надлома на ребре!

— Какие дураки...— усмехнулся Пабло Неруда,

просматривая свежий номер газеты «Меркурио», где

его в очередной раз поливали довольно несвежей гря-

зью.— Они пишут, что я двуликий Янус. Они меня не-

дооценивают. У меня не два, а тысячи лиц. Но ни од-

но из них им не нравится, ибо не похоже на их ли-

ца... И слава богу, что не похоже...

Стояла редкая для Чили снежная зима 1972-го,

и над домом Пабло Неруды, похожим на корабль,

с криками кружились чайки, перемешанные с тревож-

ным предупреждающим снегом...

Есть третий выбор — ничего не выбрать,

когда две лжи суют исподтишка,

не превратиться в чьих-то грязных играх

ни в подхалима, ни в клеветника.

Честней в канаве где-нибудь подохнуть,

чем предпочесть сомнительную честь

от ненависти к собственным подонкам

в объятия к чужим подонкам лезть.

Интеллигенту истинному срамно,

гордясь незавербованной душой,

с отечеством своим порвав рекламно,

стать заодно с реакцией чужой.

Была совсем другой интеллигентность,

когда в борьбе за высший идеал

непредставимо было, чтобы Герцен

свой «Колокол» у Шпрингера издал.

Когда твой враг — шакал, не друг — акула.

Есть третий выбор — среди всей грызни

сесть меж двух стульев — если оба стула

по-разному, но все-таки грязны.

Но трети выбор мой — не просто «между».

На грязных стульях не сошелся свет.

Мой выбор — он в борьбе за всенадежду.

Без всенадежды гражданина нет.

Я выбрал то, чего не мог не выбрать.

Считаю одинаковой виной —

перед народом льстиво спину выгнуть

и повернуться к Родине спиной.

Рука генерала Пиночета не показалась мне силь-

ной, когда я пожал ее, — а скорее бескостной, бес-

кровной, бесхарактерной. Единственно, что неприятно

запомнилось,— это холодная влажнинка ладони. В мо-

ей пожелтевшей записной книжке 1968 года после зва-

ной вечеринки в Сантьяго, устроенной одним из ру-

ководителей аэрокомпании «Лан-Чили», именно так

и зафиксировано в кратких характеристиках гостей:

«Ген. Пиночет. Провинц. Рука холодн., влажн.». Мы

о чем-то с ним, кажется, говорили, держа бокалы с

одним из самых прекрасных вин в мире — «Макулем».

Если бы я мог предугадать, кем он станет, я бы, ви-

димо, был памятливей. Второй раз я его видел в 1972-м

на трибуне перед Ла Монедой, когда он стоял за

спиной президента Альенде, слишком подчеркнуто

говорившего о верности чилийских генералов, как

будто он сам старался себя в этом убедить. Глаза Пи-

ночета были прикрыты черными зеркальными очка-

ми от бивших в лицо прожекторов.

Третий раз я увидел Пиночета весной 1984-го,

когда я транзитом летел в Буэнос-Айрес через

Сантьяго.

Генерал самодовольно, хотя несколько напряжен-

но, улыбался мне с огромного портрета в аэропорту,

как бы говоря: «А вы-то меня считали провинциа-

лом». Под портретом Пиночета был газетный киоск,

где не продавалось ни одной чилийской газеты.

Когда я спросил продавщицу — почему, она огляну-

лась и доверительно шепнула:

— Да в них почти нет текста... Сплошные белые

полосы — цензура вымарала... Даже в «Меркурио»...

Поэтому и не продаем...

А рядом, в сувенирном магазинчике, я, вздрогнув,

увидел дешевенькую ширпотребную чеканку с профи-

лем Пабло.

Им стали торговать те, кто его убили.

На Риепте а"е Ьоз 5изр1го5,

на Мосту Вздохов,

я,

как призрак мой собственный, вырос

над побулькиваньем водостоков.

Здесь ночами давно не вздыхают.

Вздохи прежние

издыхают.

Нож за каждою пальмою брезжит.

Легче призраком быть —

не прирежут.

В прежней жизни

и в прежней эпохе

с моей прежней —

почти любимой

здесь когда-то чужие вздохи

мы подслушивали над Лимой.

И мы тоже вздыхали,

тоже