Завтрашний ветер

пруда». Твардовский казался мне тогда чересчур

простоватым, Пастернак слишком сложным. Таких

поэтов, как Тютчев и Баратынский, я почти не чи-

тал — они выглядели в моих глазах скучными, да-

лекими от той жизни, которой мы все жили во вре-

мя войны.

Однажды я прочитал отцу свои стихи о советском

парламентере, убитом фашистами в Будапеште:

Огромный город помрачнел,

Там затаился враг.

Цветком нечаянным белел

Парламентерский флаг.

Отец вдруг сказал: «В этом слове «нечаянный»

и есть поэзия».

В сорок седьмом я занимался в поэтической сту-

дии Дома пионеров Дзержинского района. Наша ру-

ководительница Л. Попова была человеком своеоб-

разным — она не только не осуждала увлечение не-

которых студийцев формальным экспериментаторст-

вом, но даже всячески поддерживала это, считая, что

в определенном возрасте поэт обязан переболеть фор-

мализмом. Строчка моего товарища «и вот убегает

осень, мелькая желтыми пятнами листьев», приводи-

лась в пример. Я писал тогда так:

Хозяева — герои Киплинга —

Бутылкой виски день встречают.

И кажется, что кровь средь кип легла

Печатью на пакеты чая.

Однажды к нам приехали в гости поэты — сту-

денты Литинститута Винокуров, Ваншенкин, Солоу-

хин, Ганабин, Кафанов, еще совсем молодые, но уже

прошедшие фронтовую школу. Нечего и говорить, как

я был горд выступать со своими стихами вместе с на-

стоящими поэтами.

Второе военное поколение, которое они представ-

ляли, внесло много нового в нашу поэзию и отстояло

лиризм, от которого некоторые более старшие поэты

начали уходить в сторону риторики. Написанные впо-

следствии негромкие лирические стихи «Мальчишки»

Ваншенкина и «Гамлет» Винокурова произвели на ме-

ня впечатление разорвавшейся бомбы.

«Багрицкого любишь?» — спросил меня после вы-

ступления в Доме пионеров Винокуров. Я ему сразу

стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...».

Левая бровь юного мэтра удивленно полезла вверх.

Мы подружились, несмотря на заметную тогда разни-

цу в возрасте и опыте.

На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Доста-

лю. Более трех лет он почти ежедневно занимался со

мной в литературной консультации издательства «Мо-

лодая гвардия». Андрей Досталь открыл для меня

Леонида Мартынова, в чью неповторимую интона-

цию — «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —

я сразу влюбился.

В 1949 году мне снова повезло, когда в газете

«Советский спорт» я встретился с журналистом и поэ-

том Николаем Тарасовым. Он не только напечатал

мои первые стихи, но и просиживал со мной долгие

часы, терпеливо объясняя, какая строчка хорошая,

какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофи-

зик, а ныне литературный критик В. Барлас и жур-

налист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника

«Футбол — хоккей», — тоже многому научили меня

в поэзии, давая почитать из своих библиотек ред-

кие сборники. Теперь Твардовский уже не казался

мне простоватым, а Пастернак чрезмерно услож-

ненным.

Мне удалось познакомиться с творчеством Ахма-

товой, Цветаевой, Мандельштама. Однако на стихах,

которые я в то время печатал, мое расширявшееся

«поэтическое образование» совсем не сказывалось.

Как читатель я опередил себя, поэта. Я в основном

подражал Кирсанову и, когда познакомился с ним,

ожидал его похвал, но Кирсанов справедливо осудил

мое подражательство.

Неоценимое влияние на меня оказала дружба с

Владимиром Соколовым, который, кстати, помог мне

поступить в Литературный институт, несмотря на от-

сутствие аттестата зрелости. Соколов был, безуслов-

но, первым поэтом послевоенного поколения, нашед-

шим лирическое выражение своего таланта. Для ме-

ня было ясно, что Соколов блестяще знает поэзию

и вкус его не страдает групповой ограниченностью—

он никогда не делит поэтов на «традиционалистов»

и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому

он навсегда научил меня.

В Литературном институте моя студенческая

жизнь также дала мне многое для понимания поэ-

зии. На семинарах и в коридорах суждения о стихах

друг друга были иногда безжалостны, но всегда иск-

ренни. Именно эта безжалостная искренность моих

товарищей и помогла мне спрыгнуть с ходуль. Я на-

писал стихи «Вагон», «Перед встречей», и, очевидно,

это было началом моей серьезной работы.

Я познакомился с замечательным, к сожалению

до сих пор недооцененным поэтом Николаем Глазко-

вым, писавшим тогда так:

Я сам себе корежу жизнь,

валяя дурака.

От моря лжи до поля ржи

дорога далека.

У Глазкова я учился рассвобожденности интона-

ции. Ошарашивающее впечатление на меня произвело

открытие стихов Слуцкого. Они были, казалось, ан-

типоэтичны, и вместе с тем в них звучала поэзия бес-

пощадно обнаженной жизни. Если раньше я стре-

мился бороться в своих стихах с «прозаизмами», то

после стихов Слуцкого старался избегать чрезмерно

возвышенных «поэтизмов».

Учась в Литинституте, мы, молодые поэты, не

были свободны и от взаимовлияний. Некоторые стихи

Роберта Рождественского и мои, написанные в 1953—

1955 годах, были похожи как две капли воды. Сей-

час, я надеюсь, их не спутаешь: мы выбрали разные

дороги, и это естественно, как сама жизнь.

Появилась целая плеяда женщин-поэтов, среди

которых, пожалуй, самыми интересными были Ахма-

дулина, Мориц, Матвеева. Вернувшийся с Севера