Завтрашний ветер

Крест я под кожей тащил —

не на теле.

Голод не выдал,

и свиньи не съели.

Был для кого-то эстрадным и модным —

самосознанье осталось голодным.

Перед всемирной нуждою проклятой,

как перед страшно разверзшейся бездной,

вы,

кто считает, что я — богатый,

если б вы знали —

какой я бедный.

Если бы это спасло от печалей

мир,

где голодные столькие женьки,

я бы стихи свои бросил печатать,

я бы печатал одни только деньги.

Я бы пошел

на фальшивоменетчество,

лишь бы тебя накормить,

человечество!

Но избегайте

приторно-святочной

благотворительности,

как блуда.

Разве истории

недостаточно

«благотворительности» Колумба?

Вот чем его сошествье на сушу

и завершилось, как сновиденье —

криком детей,

раздирающим душу:

«Женя, дай денег!

Женя, дай денег!»

— У Колумба опять грязные ногти! Что мне де

лать с этим ирландцем! Мы же сейчас будем перехо

лить на укрупнение его рук! Где гример?! — по-италь

янски заверещал голый до пояса кактусопогий чело

вечек в драных шортах, с носом, густо намазанным

кремом от загара.

— А может быть, грязные ногти — это мужест-

венней?— задумался вслух кинорежиссер с красным,

как обожженная глина, лицом и белым от крема но-

сом, что тоже делало его похожим на кокаиниста.

Но съемка уже началась, несмотря на творческие

разногласия.

Лениво покачивались банановые пальмы. Они бы-

ли настоящие, но казались искусственными на фоне

декорационных индейских хижин без задних стен.

На циновке восседал Христофор Колумб — ирланд-

ский актер, страдающий от нестерпимо жмущих бот-

фортов, ибо свои, родные были в спешке забыты в

Испании на съемках отплытия «Санта-Марии». Си-

дящий рядом с Колумбом индейский касик Каона-

бо—японский актер с мужеством истинного самурая

молчаливо терпел на своей подшоколаденной гриме-

ром шее ожерелье из акульих зубов. Колумб величе-

ственно протянул касику нитку со стеклянными бу-

сами, весело подмигнув своим соратникам — наня-

тым в Риме задешево американским актерам, зара-

батывающим на спагетти-вестернах. Касик благого-

вейно прижал дар к мускулистой груди каратиста и с

достоинством передал Колумбу отдарок — золотую

маску из латуни. Массовка, набранная на набережной

Санто-Доминго из десятидолларовых проституток, изо-

бражающих девственных аборигенок, а также из суте-

неров и люмпенов, зверски размалеванных под крово-

жадных воинов, затрясла соломенными юбочками,

копьями и пестрыми фанерными щитами. Руки заколо-

тили по боевым барабанам под уже записанную зара-

нее музыку, звучащую из грюндиковских усилителей.

— Раскрываюсь... Фрукты!— прорычал камермен.

Кактусоногнй человечек толкнул в спину одну из або-

ригенок, и она поплыла к Колумбу, профессионально

виляя задом и покачивая на голове блюдо с тропи-

ческими фруктами из папье-маше, хотя натуральных

фруктов кругом было хоть завались.

— Стоп! — сказал режиссер погребально.—Отку-

да взялась эта старуха? — И все вдруг увидели неиз-

вестно как попавшую внутрь массовки сгорбленную,

крошечную индианку в лохмотьях. Старуха блажен-

но раскачивалась в такт музыке, отхлебывая ром из

полупустой бутылки, сжатой морщинистыми иссох-

шими ручонками ребенка, состарившегося от чьего-

то злого колдовства.

И вдруг я вспомнил... На съемке дореволюцион-

ной ярмарки в Малоярославце я стоял в черной кры-

латке Циолковского у паровоза, увешанного черно-

бурками и соболями. Купеческие столы ломились от

осетров, жареных поросят, холодца, бутылок шам-

панского. (Один из осетров на второй день съемки

безвозвратно исчез. «Упал и разбился. Сактирова-

ли»,—скупо пояснил директор картины, а трудящиеся

Малоярославца дня три наслаждались дореволюци-

онной осетриной в местной столовке.) И внезапно в

кадр вошла хрупкая седенькая старушка с авоськой

в руке, в которой покачивались два плавленых сыр-

ка и бутылка кефира. Старушка тихохонько, бочком

пробиралась между гогочущими купцами в цилинд-

рах и шубах на хорьковом меху, между городовыми

с молодецки закрученными усами, пока ее не схва-

тила вездесущая рука второго режиссера.

Кактусоногий человечек бросился к старой индиан-

ке, с полицейской заботливостью выводя ее из кадра.

Индианка никак не могла понять, почему эти люди

не дают ей потанцевать с ними. Но поддельное Прош-

лое не любит, когда в него входит настоящее Настоя-

щее.

— Опять новый дубль! — страдальчески просто-

нал режиссер.

— Когда все это кончится?! — мрачно процедил

Колумб, проверяя подушечками пальцев, не отклеи-

лась ли от жары благородная седина.—Кто-нибудь,

принесите мне джина с тоником...

Вот как ты повернулась,

история!

Съемка.

Санто-Доминго.

Яхт-клуб.

И посасывает

джин с тоником

Христофор Кинофильмыч Колумб.

Между так надоевшими дублями

Он сидит

и скучает по Дублину.

Говорит он Охеде Алонсо:

а у богов голодных

сок манговый струился по усам.

Нам дали боги белые

свиную кожу Библии,

но в голод эта кожа не спасет,

и страшен бог. который

умеет острой шпорой

распарывать беременным жьвот.

Вбив крючья под лопатки,

нам жгли железом пятки,

швыряли нас на дно змеиных ям,

и, вздернув нас на рею,

дарили гонорею

несчастным нашим женам, сыновьям.

Мы — те островитяне,

кому колесованье

принес Колумб совместно с колесом.

Нас оглушали ромом,

нас убивали громом,

швыряли в муравейники лицом.