Здесь, в темноте

– М-м-м-м… Тепло. – Колючесть шерсти угрожает затруднить мое дыхание. – Даже слишком тепло. Надену его на улице.

– А это от меня, – говорит Роджер.

Под упаковкой обнаруживается увесистый том. Curtains Кеннета Тайнана. Великолепный сборник театральной критики, написанный одним из многочисленных ужасных мужчин театральной критики.

– Знаешь, какой девиз висел у него над столом? – спрашивает Роджер. Я знаю. Но качаю головой, позволяя ему сказать это. – Разжигать страсти, подстрекать и терзать, поднимать вихри.

– Восхитительно, – говорю я Роджеру, по максимуму используя свою легкую невменяемость. – Чудесно. Спасибо.

– Посмотри его рецензию на Вивьен Ли в «Цезаре и Клеопатре».

– Та, где он называет ее «дерзкой, хитрой и подлежащей порке»? – Я бормочу еще что-то, но он, кажется, не замечает.

– Гениально, не так ли? – Он выгибает бровь. – Всегда напоминает мне о тебе.

– Папа! – восклицает Кэсс.

– Ну, кто хочет еще печенья? – встревает Шерил.

* * *

Я ускользаю так быстро, как только могу, отступая от неизбежного веселья в мокрый снег и автобусную гарь. Когда я приближаюсь к метро, жужжание оповещает меня, что Дестайн снова прислал сообщение. Сегодня он на дежурстве, но его смена заканчивается рано, и он хочет увидеть меня. Интересно, как он объяснит это своей жене? В знак доброй воли по отношению к мужчинам я приглашаю его зайти.

Дома я раздвигаю шторы, и тут раздается звонок. Дестайн, пахнущий холодом и виски, стоит у моей двери. Я достаю водку из морозилки и пару стаканов из-под раковины. Он ложится рядом со мной на кровать, и когда его рука скользит вверх по моему бедру, его пальцы ощущаются как лед. Я дрожу. Он улыбается.

– Как прошли твои каникулы, мисс Пэрри? – спрашивает он.

– Маленький мальчик-калека объяснил мне истинное значение Рождества. Так что в целом довольно мило. А твои?

– Медленно. Несколько бытовух и сообщения о каком-то парне, переодетом в эльфа, заигрывающем с детьми возле парка Ист-Ривер, но это работа для патрульных, так что в основном я сидел без дела. Приходили какие-то ребята из дорожной полиции, принесли эгг-ног.

– Никаких визитов от призраков Комиссии по рассмотрению жалоб прошлого? – Я встала, чтобы снять колготки.

Он хватает меня за запястье и сжимает его, пока мои глаза не находят его. Я вижу, что он пришел не за сексом. Или не только за ним.

– У тебя умный рот, малышка, – говорит он, но теперь это почти рычание. – Ты знаешь это?

– Он хорошо справляется с большинством стандартных тестов, – говорю я.

Он улыбается, но так, что это совсем не похоже на улыбку.

– Ты что, совсем никогда не затыкаешься?

Я слышу твердость в его голосе и лениво, не задумываясь, встречаю ее.

– Заставь меня.

Он бьет меня тыльной стороной ладони. Он делает это небрежно, механически, так, как другой более суетливый мужчина мог бы смахнуть ворсинку с манжета рубашки. Удар не настолько силен, чтобы я рухнула на землю, но ощутимый. Я чувствую, как моя щека краснеет, а уголок нижней губы начинает припухать. И сквозь боль я замечаю, как это ощущение сжимает мой мир, концентрирует его. Рождественский ужин, Дэвид Адлер, Чарли с его израненными глазами – все это исчезает. Каждый нерв сосредотачивается на жаре и покалывании моей щеки, и я никогда не чувствовала себя такой тихой, невозмутимой, такой непринужденной в этом теле. С тех пор, как много лет назад я ушла со сцены, подальше от света.

Я делаю еще глоток водки, процеживая жидкость сквозь сжатые зубы. Затем ставлю стакан на пол.

– Еще раз, – требую я. Он соглашается. На этот раз жестче. – Еще! – требую я снова.

– Нет, – говорит он. – Тебе это слишком нравится. Раздевайся.

Я повинуюсь – снимаю блузку, юбку, нижнее белье, как можно быстрее, без флирта или задержек.

– Ложись, – командует он. – На живот.

Я ложусь. Ловким движением он закидывает мои руки за голову и зарывает мое лицо в одеяло.

– Оставайся так, – говорит он. – Не двигайся.

Я слышу тихий шорох, когда его пальто соскальзывает на пол, звяканье расстегивающейся пряжки ремня, глухой стук одного ботинка об пол, а затем другого. Мое тело напряжено. Но потом я чувствую его руку на себе, раздвигающую мои ноги, грубо толкающую его пальцы внутрь, и я хочу сказать ему, что еще не готова, что я не готова, но он кладет другую руку мне на затылок, и я понимаю, что мои слова не будут иметь значения.

Он с силой входит в меня, и, конечно, это причиняет боль, и что-то еще, будто в ясный день ты поднимаешь лицо к небу и устремляешь закрытые глаза прямо на солнце. Перед моими глазами темно, но есть и цвет, неяркий, но насыщенный, красные и пурпурные переливы, которые пульсируют перед мной, как цветы, раскрывающиеся, и раскрывающиеся, и раскрывающиеся.

* * *