Здравствуй, комбат!

По тропинке позвякивают и шуршат камешки — кто-то спускается, цепляясь за кустарник и перемежая невнятную песню добродушной бранью. Лейтенант приподымается, настороженно вглядывается во тьму, майор продолжает сидеть, не поворачивая головы.

— Вот и прибыл, — сокрушенно вздыхает старик. — Пойти, что ль, помочь, руки-ноги переломает…

— Кто там прибыл, дед? — спрашивает лейтенант.

— Да Петро же… Кому еще?

Старик уходит, по-медвежьи выворачивая босыми пятками песок, во тьме белеет его рубаха и слышен глухой невнятный разговор. Предрассветный ветер трогает листья деревьев на обрыве, и они шумят, словно отлетающая птичья стая. Пламя в костре опало, только головешки ярко горят, отражаясь в волне, и кажется, будто в море кто-то играет угольками. Сладкая дрема одолевает лейтенанта — неловко запрокинув голову, прислонившись плечом к камню, он спит, время от времени причмокивая губами. Вскоре старик снова подходит к костру. Шляпы на нем уже нет, видимо, оставлена в шалаше.

— Сморило, — кивает он на лейтенанта. — Молод.

— А сын? — спрашивает майор.

— Пьянехонек Петро… Вот скажите, господин офицер, здешние коммунисты вроде ваших или сами по себе, раздельно?

— А что?

— Да вот сын стал водиться с одним в городе. В прошлое воскресенье с ним был, так тверезый пришел, а нынче не нашел — вон как нализался. Может, оно и лучше…

— Лучше ли?

— Я, например, так смыслю: напьется — проспится и опять такой, как был, а в политику полезет — неизвестно куда и занесет. Хмель же ничего, от тягости жизни помогает…

По дороге, мерцая фарами, проходит машина, забрасывает хвост пыли и бензиновый перегар к костру. Вскоре стрекот мотора затихает вдалеке, но еще долго по вершинам одиноких деревьев за песчаными буграми пробегают всполохи и всплески света. И тьма, которая по-прежнему стоит вокруг, начинает казаться иной, другой, словно в нее неспешно подбавляют ключевую воду, свежую и прозрачную. Глаза у майора слипаются, лицо старика перед ним расплывается в красновато-рыжее пятно, но в море снова гудит корабль, и майор поднимает голову, а лейтенант просыпается и недоуменно моргает, не сразу понимая, где он и что с ним.

— Море разговаривает, слышишь? — кивает ему майор.

— Да… Как подумаешь — куда только не позабросало наших!

— Привыкай, — грустно и устало улыбается майор. — Твоя дорога только начинается. Моя покороче, — может, больше половины позади. Мне бы вот на корабль и домой, к детишкам…

— Господин офицер, — опасливо вступает в разговор старик, — а вы припишите нас, и делу конец.

— Как так — «припишите»?

— А так, под советский закон… Без нашего спросу. Деревню иную прежде к волости приписывали — вроде бы того.

— Нельзя, — отрицательно качает головой майор. — Здесь территория другого государства, понимаешь, отец?

— Да мы их землю не тронем… мы про себя.

— Если про себя, то пишите просьбу в правительство… Сговоритесь и пишите.

— Самим — это боязно, — вздыхает старик. — Тут и так и сяк прикидываешь… А приписали бы — и конец, никакого разговору…

— Нельзя, — повторяет майор.

Красноватая полоса зари прорезается у самого края горизонта, ложится на море, растет, словно оттуда, от одесских берегов гонят янтарную волну. Пепельными очертаниями вырисовывается береговая линия, а море становится молочно-фиолетовым, бесконечно меняет оттенки. Майор будит товарищей. Потягиваясь и позевывая, офицеры собирают вещи, укладывают в лодку, а лодку сталкивают на воду. Старик приносит наживку, еще раз проверяет грузило. Перед тем как последним сесть в лодку, майор угощает его сигаретой. Старик долго мнет ее в руках.

— Кабы не хозяйство, — сокрушенно говорит он, не в состоянии отвлечься от своих мыслей. — Рука не поднимается хозяйство рушить, мысль всякая одолевает… Кабы приписали, так тут и делу конец, а то самому решаться…

Лодка отталкивается от берега и уходит навстречу заре. Старый рыбак долго смотрит ей вслед, его холщовая рубаха одиноко белеет на пустынном берегу, а рядом с ним, как большая сизая птица на одной ноге, колыхается дымок дотлевающего костра…

1946

СТАРЫЙ САД

Жилистый, сухопарый старик с венчиком белых волос вокруг головы и мальчик лет двенадцати, лопоухий и вихрастый, засеянный по лицу веснушками, пилят яблоню в саду позади двора. Дерево узловатое и вязкое, пила идет туго, словно кто-то хватается за нее и держит изнутри. Время от времени, выбившись из силенок, мальчик отпускает ручку, распрямляется и, вытирая рукавом клетчатой рубашки пот со лба и шеи, оправдывается:

— Зажимает она очень… Заклинивает.

— Неужто?

— Ага.

— Каши ты мало ел, Василь Василич. В том и дело.

— При чем каша?

— А как же… Она мужчине настоящую силу дает!

— Может, зря пилим, — не без задней мысли говорит Васька. — Может, они еще отойдут…