Здравствуй, комбат!

— А сарай? Совсем еще новый, с навесом. Он стоит на отшибе. Я всегда думал, что так лучше на случай, пожара.

— Я видел его, Аалпи. Но у тебя нет сарая, Аалпи. Капитан Эломаа, когда загорелся дом, приказал поджечь сарай и еще стог сена, что стоял у скалы. Он сказал — чтобы русским нечем было кормить лошадей. Это верно, Аалпи: Война есть война, пусть каждый: кормит своих лошадей своим сеном. А сено твое, Аалпи, отсырело и долго не загоралось, наверное, ты убирал его в плохую погоду.

— Нет, погода, была хорошая.

— Не знаю. Но сено было сырое, разгоралось плохо, и капитан ругался.

— Сено всегда плохо горит зимой;

— Пожалуй, что и так; Я об этом как-то не подумал.

— А баня?

— Какая баня, Аалпи?

— Та, что в сосновой гривке над ручьем… Просторная, из таких бревен, что на три века хватит… Ты сжег ее, Мякеля?

— Бани я не видел, Аалпи… Мы, правда, немножко торопились… Ну, смотри ты, как вышло, совсем не заметили бани! Скажи об этом капитану, так не поверит… Нет, правда, Аалпи, разве была баня?

— Была, Мякеля.

— Ну, скажи ты после этого… Баня-то, оказывается, была!

Изумляясь тому, что, оказывается, была баня, а ее так и не заметили, Мякеля посидел еще с минуту, достал трубку, чтобы набить ее снова, но, подумав, сунул в карман и встал.

— Я все сказал, Аалпи.

— Спасибо, Мякеля.

— Я думал, что ты это должен знать.

— Я должен знать.

— Еще дорогой я подумал, что как-никак тебе это надо будет рассказать. Ну, и вот… А теперь я, пожалуй, пойду.

— До свидания, Мякеля. Заходи.

— Зайду. А Эйно убили еще там, недалеко от стога… Так ты обдумай все это, Аалпи.

— Я обдумаю, Мякеля…

Натянув ушанку, Мякеля молча кивнул и вышел. Аалпи все сидел у огня, глядя, как ворошится сушняк и перетлевает зола. Запах носков и мундира, повешенных на просушку, будил в памяти картины прошлого, когда он возвращался домой из леса во время мокрого снегопада — вот так же развешивалась одежда, потрескивали в печи дрова и тикали часы… Да, часы — капитан их, вероятно, вернет. Но дома уже не было, не было стены, на которой висели часы, не было сарая и стога сена. И на кой черт ему теперь часы? Пожалуй, не выдержат никакие пружины и колесики, чтобы отсчитать то долгое время, какое ему потребуется, чтобы обзавестись хозяйством. Вот только баня…

Отряхивая снег, вошел маленький, совсем молодой солдат Юсси. Он ничего не сказал и ничего не спросил. О чем говорить, когда никто ничего толком не знает? Тогда Аалпи обулся и, перебравшись на еловые ветки, служившие постелью, укрылся грубым одеялом и замер.

На третью ночь отряд лыжных егерей соскользнул со скал Манти-Саари на ладожский лед и, проскочив дорогу Сальмин — Питкяранта, затерялся среди вековых сосен и укутанных снегом скал. Еще через четыре дня он вернулся, и Мякеля, стащив ушанку с рыжеватых вихров, присел к печке в землянке Аалпи. Теперь здесь был только маленький солдат Юсси, которого за его коротконогость считали плохим лыжником и не брали в дальние рейды. Мякеля молча набил трубку; умяв табак желтым пальцем, и прикурил от уголька.

— Ты приморозил щеки, Мякеля, — сказал Юсси. — Тебе их основательно прихватило.

— Да, мы шесть часов лежали под огнем. Русские выследили нас.

— Разве они тоже ходят на лыжах?

— Не знаю, как там у них дома, а здесь ходят… Может, научились… Война чему только не научит… Шесть часов в сорокаградусный мороз — ты знаешь, парень, что это такое?

— Однако вы ушли.

— Мы ушли. А капитан Эломаа убит.

— Я слышал, Мякеля.

— Он убит, Юсси. Повалило его и — все тут…

— Аалпи тоже не вернулся, — вздохнул Юсси.

— Да, Юсси, он тоже не пришел.

— Может быть, он тоже убит?

— Может быть, он тоже убит — кто знает? Просто он шел последним, а потом — нету его, и все тут… Многие думают, что его все-таки подстрелили русские, и, пожалуй, так оно и было… Я пришел сказать, чтобы ты знал.

Ну, что еще он, Мякеля, мог прибавить? Да, он был рядом с капитаном Эломаа, когда того убило. Перед этим они шли очень быстро, куртка у капитана была расстегнута, и, когда он упал, Мякеля увидел две цепочки у ремня — белую от ножа в чехле и золотую от часов. Аалпи тоже видел это. И через минуту к капитану уже нельзя было подойти, — он лежал на открытом месте и пулемет русских до камня вылизывал вокруг него снежную корку. А на следующем склоне, когда они уже уходили, Аалпи принял влево и нырнул под карниз заснеженных еловых ветвей. Он, Мякеля, тогда не придал этому никакого значения, а уже потом, когда стали считать потери, он вспомнил — там, у него на хуторе, еще, кажется, оставалась баня. Просторная, из толстых бревен, которых на три века хватит… Но, быть может, лучше было ему все-таки и не видеть цепочки от часов, может быть, некстати попалась она ему на глаза. Кто знает?.. Теперь он смотрел на пламя в печи, а видел слегка колыхнувшиеся еловые ветви, и в глазах его не отражалось ни удивления, ни порицания, ни даже желания понять смысл происшедшего, а только бесконечное равнодушие перемерзшего и смертельно усталого человека.

1940

У КОСТРА