Здравствуй, комбат!

Людей, долго отступающих, появление танков противника всегда ошеломляет, но немногословие и спокойная деловитость полковника как-то быстро остудили нервозность. Самородов же, трактор которого находился рядом с беседующими командирами, все смотрел на полковника. «Где я его видел? — копался он в памяти. — Еще на гражданской войне? Так теперь бы не узнать, много воды утекло… Во время коллективизации? На областном слете трактористов?» Но так и не вспомнил.

Майор Вороновский разместил свой дивизион по краю садов, взбегавших в гору. С фронта батарею прикрывала балка, и прямо перед ними, по противоположному склону, заворачивая серым удавом влево, лежал грейдер, по которому артиллеристы только что прошли сами. «Хороша позиция, — подумал майор Вороновский. — Если фрицы пойдут колонной и подставят бока, насыплем уголька в штаны!» Тягачи, трактор и два прицепа с имуществом отвели в сады позади батарей. Артиллеристы начали лихорадочно окапывать орудия и делать щели, но работа не была выполнена и на треть, когда за вершиной противоположного холма поднялись клубы пыли и послышался лязг железа. Немцы в самом деле шли колонной, как на учениях, но после первых же залпов танки натренированно стали рассредоточиваться, расползаясь вправо и влево. А развернувшись по фронту, остановились и открыли огонь с места.

— Сволочи! — выругался Вороновский. — Боятся атаковать с ходу, поводыря ждут…

И не ошибся — вскоре с запада, прямо по курсу грейдера, поднырнули десятка два пикировщиков. Из танков метнулись не очень яркие при дневном свете красные сигнальные ракеты, и пикировщики, выстроившись кругом, центр которого постепенно смещался к дивизиону Вороновского, начали свою работу. Это была бомбежка не «все вдруг», а методическая обработка целей; в конце чуть разомкнутого круга очередной бомбардировщик клевал носом, заваливался и, грохоча пулеметами и подвывая, шел к земле; дойдя до какой-то точки, метрах в двухстах — трехстах от земли, он открывал люк, из которого выскальзывала пачка бомб — их можно было не только пересчитать, а даже, казалось, и прочитать надписи на боках; бомбы шли на цель, а пикировщик, дрогнув, задирал нос и пристраивался в круг. За первой волной бомбардировщиков прошла вторая, и лишь после этого танки, маневрируя и стреляя с ходу, двинулись вниз. И сразу же один из них закрутился на месте — самый нижний, напоровшийся на сорокапятчиков, а два других, прямо против дивизиона Вороновского, загорелись. Три или четыре из головных, все еще маневрируя, продвигались вперед, но некоторые уже и попятились выше по склону. Возможно, нарвавшись на отпор, танки попросту обошли бы позиции артиллерии, но справа далеко уходила в степь балка с крутыми краями, а слева, ниже мостика, речка образовала заболоченные низинки, и немцы, видимо, не хотели рисковать.

— Теперь игра на нервах, — сказал Вороновский командиру первой батареи, известному в полку гитаристу и любителю женского пола. — Теперь — не спешить и не зевать…

Отведя трактор в сад, для чего пришлось промять плетень, Самородов приткнул его к старой, с трещинами в коре и отодранным суком яблоне и, достав лопатку, стал аккуратно и споро, как все делал в своей жизни, копать щель по обрезу кроны, чтобы не попортить корни дерева. Он понимал, что яблоня выродилась и хиреет, по чувство хозяйственной бережливости, властное в нем, как инстинкт, не позволяло ему без нужды губить еще живое — война войной, а что можно сберечь, то и надо сберечь. Добром кидаться — досыта век не наедаться. А тут и чужими руками сколько погублено будет… Минут через десять к нему подошли два других водителя, тот, рябой, с которым он лаялся прежде, и другой, помоложе, подтянутый, русый, с ясными глазами.

— Гляди, дядя погреб копает! — засмеялся рябой. — К зиме соленые огурчики заведет, капустку и прочую закусь.

— А, опять ты, — разогнув на минуту спину и отирая грязным платком потный лоб, усмехнулся Самородов. — Вот посечет тебе фриц осколками то самое место — войдешь в ум.

— Мне ума не занимать, другому могу одолжить без отдачи. Не обеднею! А дот я уже себе сварганил, метр семьдесят

да глубиной двадцать пять. Точно укладываюсь, включая все возвышенности.

— Брось, Кругликов, — сказал русый солдат. — Он правильно поступает — тут так, что больше попотеешь, дольше поживешь.

— Вот попал я в кротовое войско! — осклабился рябой. — Роют, копают, роют, копают и опять отступают. Нет, не про вас поется: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет».

— Про тебя?

— А ты думал! Настоящий солдат — это лихость и маневр.

— То-то и маневрируешь на тягаче, куда пальцем ткнут.

— Тут не повезло мне. Мой характер для танка создан, только понять этого никто не может. Вот если бы я армию комплектовал, я бы с первого взгляда определял — кому летать, кому ползать. У меня на людей глаз!

— Это цыган лошадь на глаз определяет и то ошибается, — усмехнулся Самородов. — А человека, хоть он какой из себя, хоть черненький, хоть рыженький, только в деле видать.