Здравствуй, комбат!

— Так, поди, много тут?

— Прорва. На посевную и уборочную запасено, возили черт-те откуда. Кое-чего военные части взяли, а все прорва. Полыхнет!

— Этак и станица пеплом пойдет.

— И пойдет. А чего попишешь? Немца тут не сдержать, на том берегу упираться будем. До ручки добиваемся, я тебе скажу. Это ведь если даже' опять до Берлина идти — умопомрачение одно, тыщи верст. Сапог на каждого и то пары по три надо. Да о Берлине пока куда и думать, пока он наших в Дон и Волгу пихает… У нас слыхать — на Сталинград главными силами через излучину подается. Не знаешь? А на мост вот не пускают, крутимся тут под бомбами…

Послушав словоохотливого шофера, Самородов малость приуныл. Не то чтобы он ему полностью доверял — люди, которые поспешают с ответом до того, как их спросили, у него доверием не пользовались, походили в его глазах на бочки с неисправными пробками, завинчивай не завинчивай, все течет. Но и бодрости рассказы о переправе прибавить не могли. Все же, заправившись, он двинулся к мосту, но уже едва не за километр его остановил патруль во главе с младшим лейтенантом. Прочитав удостоверение, младший лейтенант сказал:

— Заворачивай оглобли, отец, устраивайся вон в тех ракитах, видишь? Загорай пока.

— Так мне на мост.

— Когда на мост можно будет — скажу. Привыкли к анархии на драпе, а тут — порядок.

«Те ракиты» были концом леса, который широкой куртиной начинался у моста и сходил на клин под Базками. Зная от опытных людей, что перечить начальству — только неприятности накликать, Самородов завернул трактор и поехал под ракиты. Подумалось, что будет он тут один, как на хуторе, потому что те, кто прибыл раньше, уж обязательно пробились на переправу или поблизости к ней, но в конце леска стояло несколько подвод, полуторка с минами и гранатами и два гусеничных тягача, один с покалеченной пушкой, другой с прицепом, накрытым брезентом. Несколько пожилых солдат, разувшись и развесив на просушку портянки, спали, вольно раскинувшись на траве, двое, достав где-то замусоленную колоду карт, играли в подкидного дурака, еще один, с черными густыми усами, похожий на грузина, орудовал иглой, зашивал порванные брюки.

— Издалека? — спросил Самородова усатый.

— Из-под Лисичанска.

— Не знаю такого… Фриц далеко?

— Вчера в Кашарах танки отбили, нынче не видел.

— И Кашар не знаю.

— С неба упал?..

— Из Донбасса. Прет и прет, стерва!.. Ну, тут его окунут — не вынырнет. Свежие части стоят, с иголочки.

— На Днепре вынырнул, — сказал один из игравших в карты. — И на Северном Донце тоже.

— Так он свою силу давно в кулак собрал, а теперь истощает. А мы свою только собираем. Понимать надо!

— Чего уж тут понимать! Второй фронт бы открывался…

— У нас военфельдшер вторым фронтом английскую соль называл. Слабительное.

— Остряк нашелся!

— Правильно рассуждает. Так и побегут они тебе, англичане и американцы, большевиков да Советскую власть спасать! Своим горбом ставили — на своем горбу вывозить придется.

— А что хлебов попорчено! — вздохнул усатый. — Неизвестно, чего зимой и кусать будем.

— Паек, — сказал другой игравший в карты солдат, — Наше дело солдатское.

— Ну и дура, — сказал его партнер. — Паек где растет? Соображать надо.

— Нам бы за Дон перемахнуть, а там оно само покажет… Ну, умник, кукарекай, у меня три туза с козырем. Гитлер капут!

Проигравший, круглолицый солдат с заячьей губой и светлыми, навыкате, дурашливыми глазами, став на четвереньки, изобразил петуха, и все вокруг засмеялись. Покончив с представлением, солдат свернул козью ножку, предложил:

— Давай еще кон. Один черт — делать нечего.

— На переправу как рассчитываете? — спросил Самородов.

— На картах гадали. Выпадает кругом шестьдесят шесть. Техники там набито под завязку, лес шевелится. С утра ходил на разведку, попахал носом под бомбежкой, а в остальном не светит. Ты, если намаялся, храпака задавай, надо будет — толкнем…