Земля

Я почему-то подумал, что улица Орджоникидзе находится где-то на окраине, а она оказалась относительно недалеко от центра, за оптовым рынком.

Я бы ещё долго искал в сгущающихся сумерках мастерскую, петляя среди выцветших бледно-зелёных фасадов, бетонных заборов без номеров и указателей, но меня привлёк визжащий звук пилорамы. Я двинулся на шум и вышел к обшарпанным воротам, над которыми красовался прямоугольный щит с надписью “Гробус”.

Калитки я не увидел, а створки ворот изнутри были схвачены обрывком цепи на висячем замке – судя по всему, я набрёл на грузовой или подсобный въезд. Идти в обход было лень, так что я протиснул сумку с водкой и едой под створками, а сам перелез через забор, спрыгнул в небольшой сугроб, чуть не распоров бомбер о прутья незамеченного куста. Ветки от мороза были сухими и ломкими.

Задний двор замело снегом пополам с древесным мусором – опилками, щепой, стружками, обломками коры. Само депо с торца напоминало гигантскую русскую печь, какой её рисуют в мультфильмах, только с двумя заслонками. Рядом возвышался просторный деревянный навес на сваях, под которым находилась выручившая меня визгливая пилорама. По рельсам, сопровождаемая мужиком в армейском бушлате, ползла, рокоча, громоздкая махина, надрывно вгрызаясь в длинное, как фонарный столб, бревно. Пахло мазутом и деревянной окалиной. Запах понравился. У меня в детстве, пока не перегорел, был прибор для выжигания по дереву. Фанера, на которой я старательно выводил раскалённой иглой корявые узоры, тлела таким же сладковатым дымком.

Пилораму обслуживали двое. Я написал Чернакову, что уже в мастерской, подождал, когда пронзительная трель расчленит бревно, а затем спросил у рабочих, как мне найти их главного. Они сказали, что нужно обойти депо, а там уже будет понятно, в какую дверь заходить.

Здание явно было довоенным. Щербатые кирпичные стены выкрасили снизу доверху в фиолетовый цвет, благодаря чему бывшее депо выглядело свежо и стильно.

От узкоколейки остался только тупичок. Там, чуть припорошённый снегом, стоял деревянный вагончик, железнодорожный раритет с миниатюрными окошками. Он исполнял роль наружной рекламы – символический гроб на колёсах. По вагону шла витиеватая надпись “Гробус”, возле деревянного поручня подножки висел маленький сигнальный флажок с траурной ленточкой.

Во дворе фыркал “уазик” “Мемориал-авто” с раскрытыми задними дверьми. Водила с помощником укладывали в загруженный салон кумачового цвета гроб. Перламутровая его изнанка в сумерках выглядела холодной и скользкой. В десятке шагов, прислонённая к стене, стояла крышка, похожая на корыто. Обивочная ткань пунцово просвечивала сквозь слой полиэтиленовой плёнки.

Я ощутил, как щемяще потянуло под солнечным сплетением. Чувство было бледным, эфемерным, словно кто-то слабо дохнул жутью на стекло бытия. Я-то думал, что за два месяца работы в мастерской полностью избыл этот тоскливый вакуум в моём животе, возникавший, когда я видел не саму смерть, а сопутствующую ей предметность. Но оказалось, что я просто привык к плитам. Красный гроб был так же уныл и безнадёжен, как тот чёрный пластиковый мешок с негнущимся содержимым, который я помогал тащить к зданию судмедэкспертизы. Кроме прочего, гроб был именным, и где-то в Загорске желтел, коченел его владелец.

Возле вагончика я заметил Чернакова. Он оглядывался по сторонам, выискивая меня. Увидел и крикнул:

– Привет, Володька, а чего тебя чёрт туда понёс?

– Да заблудился и вообще с другой стороны зашёл… – я показал маршрут. – Где пилорама!

Лицо у Чернакова было осоловелое, со следами хмельной усталости, волосы смешно всклокочены, словно он только проснулся. При этом Чернаков был в костюме и при галстуке.

– Там ворота открыты, что ли? Непоря-а-адок…

– Закрыты, – успокоил я. Мы наконец поздоровались. – Ещё раз с праздниками тебя прошедшими.

Чернаков обдал свежим перегаром:

– Взаимно, взаимно… – затем отступил на шаг, пристально оглядел. – А ты чего синий такой? Бухал?

– Это просто рожа никак не отойдёт с того раза.

– Ах ты ж ёб! – Чернаков спохватился. – Я и забыл, братан, что тебе тогда крепко прилетело… Но всё равно как-то на себя не похож…

– Так я очки не ношу больше, может, поэтому?

– Точно, очки! Просто я гляжу и не догоняю, чего в лице не хватает!..

В этот момент кто-то тюкнул меня по плечу. Я инстинктивно повернулся, но никого не увидел. За спиной раздался смех. Я посмотрел в другую сторону и увидел Шелконогова – он подкрался неслышно, как хищник:

– Здорово, Вован, как твоё ничего?

– Нормально, – я хлопнул по его жёсткой, сухой ладони.

На Шелконогове была всё та же кургузая курточка, в которой я видел его месяц назад. Сухощавое лицо похудело и заострилось, но от поджарой фигуры веяло волчьей, неукротимой энергией.

– Погляди, Димон, – сказал Чернаков, озабоченно цокая языком. – До сих пор у Володьки не зажили синяки. Прикинь, это с того раза!..

– Так это, Серёга, только в кино на следующий день всё заживает, – усмехнулся Шелконогов. – Я пока тренировался, – подмигнул мне, – перманентно опухший ходил.