Земля

Засаднило. Будто выдернули из души какую-то мучительную нитку, чувствительный волосок. Но в том, что больно, винить следовало только себя.

– Кстати, совершенно не обязательно меня провожать, – размеренно добивала Алина. – Машина под домом. Ложись спать, Володенька. Или книжечку свою полистай, – небрежно кивнула на подоконник, где третью неделю пылилось моё философское пособие для вузов.

– Нет, провожу, – упрямо сказал.

Пока я, сцепив зубы, шнуровал кроссовки, она что-то небрежно насвистывала. Ей быстро наскучило ждать. Открыла дверь. Я услышал быстрые, как чечётка, скатывающиеся вниз по ступеням шажки.

Когда я спустился вниз, Алина уже возилась в своей красной, освежёванного цвета “мазде”, и на лобовом стекле плясали, смахивая иней, стеклоочистители, похожие на конвульсирущие оторванные лапки какого-то монструозного кузнечика.

Помахала на прощание. Проехала в шаге, так что я отступил назад и раздавил неглубокую подмерзшую лужу. Под треснувшим ледком плавал пузырь воздуха, белый, как куриное яйцо.

Обижаться на неё было глупо. Она же с самого начала предупреждала, что мёртвая. И предупреждала, что стерва…

*****

Я не очень-то верил, что истинной причиной ночной размолвки стали мои необдуманные, но, в общем-то, трезвые слова о биологической смерти. Я если и был неправ, то лишь в том, что ненароком похерил языковые игры в “смертование”.

Но ведь не могла же Алина, в самом деле, не понимать, что рядом с безопасной, как дохлая собака, метафорой смерти находится смерть обыденная, традиционная, конкретная, та, что я наблюдал каждый день. Пусть не саму смерть, а только её лики на овальных деколях, что безучастно и слепо смотрели на меня десятками глаз. Вот уже почти месяц каждый божий день я доставал из акриловых матриц свежеотлитые “льдинки”, “нолики” и “дверцы”. Они были точно каменные трупы, извлечённые из своих гробов, – воплощённое содержание смерти, отделённое от формы. И в нашем “бортовом журнале”, отражающем список заказов и их состояние, учёт вёлся не по фамилиям заказчиков, а по тем, для кого изготавливался памятник. Записанные в столбик Семибратов, Усольцева, Волокитины, Дятловы, Лындяева, Пехонин, Загудалова и так далее – все они были мертвы…

Всякое небытие, в том числе и теоретическое, не обладает самостоятельным онтологическим статусом, а является лишь фактом сознания – так впоследствии наставляли меня о загробном мрачные мои преподаватели. Но конкретно Алинино “смертование” представляло из себя непроходящее праздное уныние, осложнённое навязчивой потребностью трахаться и мучить. И, разумеется, учить смерти – так же истово, как иные учат жизни. И не её вина, что она была инструктором плавания, который кое-где нахватался техник брасса, кроля, но сам до дрожи боится воды.

Я оказался прилежным учеником. Почти не спорил, редко задавал вопросы. Завёл тетрадочку, куда обстоятельно записывал всю почерпнутую от Алины мудрость: новые имена-фамилии, Хайдеггеров-Сведенборгов, научные термины, значение которых потом смотрел в энциклопедическом словаре – увесистый томище, приобретённый за гроши у лоточника-букиниста в Гостином Дворе, добротное советское издание.

Уже в первые дни после отъезда Никиты у меня накопилось с полдюжины ярких афоризмов, которыми Алина обильно пичкала меня помимо своих философских концепций: “Если услышишь: «Такова жизнь», сразу поправляй: «Такова смерть»”; “Не учите меня не жить!”; “Мир – это пьеса мёртвого Бога”; “Рождаемся на автобусной остановке и ждём свой автобус. Но раньше приезжает катафалк”; “Жизнь – пустота, а смерть – заполненность”; “Смерть – это единица морали”.

Вполне возможно, Алина придумала их сама или же переиначила на свой лад уже существующие – как было с её опровержением “Пари Паскаля”…

– Не знаешь, кто такой Блез Паскаль?

– Давление вроде в паскалях измеряют…

– В общем, он утверждал, что рациональнее верить в Бога. Веруя, ты ничего не теряешь, ну, разве потратишься на молитвы, обряды, вынужденный аскетизм. Безверие незатратно, но в случае существования Бога расплатой будут вечные муки. То есть в сухом остатке Паскаль полагал: “Кто верит и ошибается, ничего не теряет. Кто не верит и ошибается, теряет всё…”

– И как это опровергнуть?

– Легко. Вообще сама постановка вопроса о “рациональности” говорит о том, что Паскаль признаёт: по факту у человека имеется только психический опыт бессмертия – это первый самообман, и коллективный невроз религиозного опыта – второй. А за ними всё та же неизвестность. Я, когда ещё училась на первом курсе, стишок сочинила… “Всё пропитала двойная ложь. Первая ложь – что ты не умрёшь. Вторая ложь – что если умрёшь, то не навсегда всё ж. Это две лжи. Про то, что ты будешь жить…” Так вот, в семнадцатом, довольно-таки прошаренном, веке ставка шла уже не на качество бессмертия, а хотя бы на его наличие. И поэтому: кто не верит, если ошибается, ничего не теряет. Он как минимум обретает бессмертие, и неважно где – в аду ли, в раю. А тот, кто верит и ошибается, теряет всё!