Жадина

Перед дверью еще одна панель, к которой Санктина прижимает большой палец. Технология выглядит дорогой и надежной, но совершенно ненужной для такого маленького, не имеющего возможности быть значительным пространства. Мы стоим позади Санктины, и я смотрю на Нису, но она отводит взгляд.

Как будто теперь я знаю о ней нечто постыдное, хотя на самом деле стыдно здесь быть только Санктиной. Ну, еще, может быть, Юстинианом. Он делал много ужасных вещей и часто обнажается на публике.

Санктина пропускает нас внутрь, и мы оказываемся в просторном лифте. Для лифта помещение очень и очень большое. Насколько оно крохотное и невероятное для дома, настолько же роскошно-огромное для лифта. В отличии от лифтов Империи, этот не выглядит просто транспортом. Он часть дома, так же заботливо украшенная. На стенах черно-белые обои с цветочным орнаментом, панель затейливо украшена вензелями, и каждая кнопка блестит от крохотных вкраплений драгоценных камней, которые окружают ее.

Этажей в доме четыре, и мы на первом. Тогда я все понимаю.

Это город, растущий вниз. Он уходит под землю, он наизнанку и наоборот. Мне становится так странно, что я вздрагиваю, когда лифт издает мягкий звон, оповещая, что мы приехали на третий этаж.

А когда открываются двери, я понимаю, отчего никто не гуляет снаружи, отчего так безвидна нижняя часть города. Им никуда не нужно выходить, они живут в роскоши и красоте, забывая о бессолнечном мире.

Мы оказываемся в длинном коридоре, потолки украшены таким искусным сплетением серебра и золота, что мне кажется, я вижу множество образов, хотя на самом деле орнамент ничего не изображает. Мне чудятся цветы, животные, ягоды и птицы, спаянные в невероятной сложности, которую называют еще миром.

Но стоит моргнуть, и образы меняются или вовсе исчезают. Работа такая тонкая и роскошная, что заменяет, наверное, сады и леса. Она изменчива, как человеческий разум, и всегда идет вровень с ним, оттого можно смотреть на нее вечно.

Я не могу оторвать взгляд от потолка, пока шея не начинает болеть. Это искусство для тех, кого пожирает солнце, но мне кажется, и я бы смог просидеть так несколько лет, глядя на то, как сливаются золото и серебро надо мной.

Папа говорит так: отказ, недостаточность снаружи всегда означают излишество и избыточность внутри.

Все здесь не то чтобы красивое, это не красота в понимании, например, народа воровства, но удивительная причудливость, которая даже лучше красоты, потому как ни на секунду не отпускает глаз и вызывает почти противоестественный интерес.

На красных обоях распускаются черные розы, а вместо дверей тяжелые и бархатные, как занавес в театре, шторы, сцепленные золотыми защелками в форме двух вцепившихся друг другу в глотки псов, дерущихся львов и прочих конфликтующих животных. Здесь можно смотреть на каждую деталь, как в музее. Хочется остановиться, потрогать защелки руками, посмотреть, как они устроены.

Пол мраморный, в прожилках, в которых естественным образом видятся иногда всякие образы. Например, я вижу полицейского с угрожающим лицом, поэтому отвожу взгляд. Все здесь создано, чтобы привлекать внимание, все мелко-мелко, даже плинтус покрыт рисунком. Я не сразу понимаю, что крохотная черная вязь похожа на нечто вроде непомерно разросшегося червя, которого отобрала у меня Санктина.

Звездочки его отростков, сцепляющиеся друг с другом, длинное туловище, похожее на провод, идущий через белизну плинтуса.

— Что это? — спрашиваю я.

Санктина ловит мой взгляд.

— Ростки Матери Земли, — говорит Санктина, и Ниса вздрагивает.

— Я болею? — спрашивает она со страхом, но Санктина не удостаивает ее ответом. Она останавливается у одной из штор, нажимает на кнопку, и защелка в форме двух дерущихся кошек раскрывается, так что кажется, что конфликт между ними решен.

Мы входим в помещение, которое никак назвать нельзя. Не спальня, не столовая, не библиотека, не гостиная.

Оттого, что тут есть только подушки, комната будто лишена всякого смысла. Я решаю, что это все-таки столовая, потому что в центре стоит большой стол красного дерева, но оттого что у него нет ножек, он больше похож на хорошо отполированную и лакированную доску, которой непонятно с чего оказана такая честь, ведь она не является мебелью.

На доске стоят золотые кубки, но не только. Чуть в стороне тарелки, в которых покоятся несколько фруктов, товарищи их, наверное, пали в предыдущую трапезу. Есть и еще какие-то штуки, длинные, золотые и острые, они на посуду вовсе не похожи. На столе дымятся в подставке благовония, и я понимаю, что это место, вообще-то, не слишком приспособлено для еды, которую едят обычные люди.

Никому бы в голову не пришло поставить благовония на стол. Резкий, сладкий запах мешает еде, от него болит голова.

А вот подсластить кровь он вполне может. В этом доме все разучились есть, это понятно.

Я вижу Грациниана и понимаю, что даже соскучился по нему. Он лежит на подушках, иногда протягивает руку к столу и касается пальцем пепла, в который медленно превращаются тонкие палочки.