Жадина

Девушка и юноша, наверное, думают, что мы просто ведем светскую беседу. Они привычно помещают в себя иглы, расправляют трубки. Ни она, ни он не выглядят так, будто страдают или даже просто испытывают нечто неприятное. Для них это работа и ничего больше. Приспособления похожи на капельницы, которые какой-то очень любящий ювелирное дело врач решил сделать произведениями искусства.

Иглы соединены со стеклянным украшением, внутри которого легкие золотые шестеренки, должно быть, вращает кровь. Трубки украшены тонкими цепочками, на которых болтаются крохотные фигурки птиц и ягод. Работа такая же тонкая и сладострастная для глаза, как и почти все здесь. Наверное, инструменту для взятия крови не нужно быть уродливым или строгим, как в больнице. Естественно стремиться пользоваться красивыми вещами, только вот я не могу отделаться от ощущения, что все это цинично и неправильно. Инструмент, который создан, чтобы забирать и причинять боль не должен нравиться. Поэтому я и красивое оружие не люблю.

На прозрачной части украшения есть золотой рычажок. Наверное, он регулирует подачу крови. И эта управляемость тоже кажется мне отвратительной. То есть, без нее было бы, наверное, хуже, но с ней все так, словно люди просто вещи, разовый продукт для красивой насадки, позволяющей достать кровь.

Девушка и юноша помогают друг другу надеть капельницы. Они крепятся между лопаток, похожие на механических паразитов. Юноша садится рядом с Санктиной, девушка рядом с Грацинианом. Я отвожу взгляд, когда Санктина касается кончика трубки алыми губами, только слышу вздох юноши и еще, как колышутся от движения золотые птички.

Юстиниан с аппетитом ест, а я и Офелла не можем себя заставить, хотя многое кажется мне аппетитным. Юноша и девушка тоже едят, даже больше Юстиниана. С жадностью и быстротой, хотя их лица не выражают ровно никакого дискомфорта. Словно пытаются перегнать уходящую кровь.

Юстиниан говорит:

— Красивые приспособления.

А Офелла говорит:

— Юстиниан!

— Слова при тебе не скажи, — говорит он, посыпая зернами граната тушеное сердце. — В таком случае, давайте поговорим о погоде. Из окна аэропорта я увидел немногое, но пустыня у вас впечатляющая.

— О, — говорит Грациниан, довольный возможностью перевести тему. Он втягивает кровь, и хотя я сразу же отворачиваюсь, мне кажется, словно я физически чувствую, как она бежит по трубке. Так еще бывает, когда кто-то ест лимон или порежет десну.

Интенсивные ощущения трансперсональны, говорит моя мама, которая иногда ведет себя почти как Юстиниан.

— В Саддарвазехе не всегда была пустыня. Наш край, может, и никогда не отличался прохладой, однако прежде здесь были плодородные земли. Область вокруг Саддарвазеха — историческая столица, как вы понимаете, это обязывает.

— Я думал, метрополии необязательно производить что-то, кроме денег, шовинистического пафоса и исторических нарративов, — говорит Юстиниан, и Грациниан подмигивает ему. У Грациниана очень подвижное, живое лицо. Это странно, потому что он-то мертв, и кажется, что мимика у него должна быть скупая, как у Нисы. Он двигается быстро, размашисто, как маленький хищник, он улыбается широко и ярко подводит глаза, словно всеми силами старается компенсировать смерть иллюзией жизни.

В нем есть что-то отчаянно и смертно обаятельное, пламенное и стремительное. И когда он рассказывает историю, мне кажется, что мне поют. Я совсем забываю, как все вокруг неприятно.

— Да-да, именно, дорогой. Саддарвазех и окрестности благословлены и наказаны Матерью нашей. Для того, чтобы поднять из мертвых первых людей нашего народа, она опустошила эту землю, превратив прежде плодородный край в пустыню, не способную дать жизнь. Судя по тому, что в последствии климатических изменений в Парфии не происходило, это был скорее красивый жест, чем непременный атрибут воскрешения.

Мне нравится, что Грациниан говорит о своей богине со сладострастием и с иронией одновременно. Сахар и специи, думаю я.

Он говорит:

— О, она была милосердна и безжалостна одновременно, превратив цветущую землю в обитель золотых песков. Она бросила нам вызов, оставив без всего, чем мы жили прежде. Но нам больше не нужно было зерно, мы сами стали золотом земли, восходя из нее. Патриарх, от которого пошла наша кровь, единственный, кто остался живым и продолжил наш род, почитался как сокровище. Остальные же были воинами пустыни, грабителями и хищниками. Здесь был наш дом, и мы наводили ужас на иные народы, потому что они видели как чудовищны мы под солнцем. Но шло время, и нас становилось все больше. Мы были не смертью, но непобедимой жизнью. Мы выносливы и способны преодолевать большие расстояния без воды и пищи, поэтому из нас вышли чудесные воины. Наша страна росла, мои дорогие, но сердце ее никогда не менялось. Здесь, в Парфии, сама земля служит нам, оттого никто и никогда не захватит Саддарвазех.