Жара в Архангельске-2

И вот теперь, когда всё рухнуло, когда рассыпался в один миг непрочный карточный домик её призрачного, ускользающего счастья, в один из самых тяжёлых моментов, которые вообще бывают когда-либо в жизни человека, Олива наконец осознала, что надеяться ей больше не на что. Нежелание жить боролось в ней с озлоблением на весь мир и с чертовской жалостью к себе — и жалость эта к себе, пока на смену ей не пришла кипящая ненависть, завладела Оливой полностью. Она снова стала ходить на работу — рассчитывать ей теперь приходилось только на саму себя, но причина была не в этом — ей-то было до фени, на что ей теперь жить, если даже сама жизнь утратила для неё всякий смысл. Но мир, как говорится, не без добрых людей, и даже в таком жестоком городе как Москва нашёлся такой человек — её бывший начальник, который пожалел бледную, убитую горем Оливу и снова взял её к себе на работу. Но Олива больше не была заинтересована в какой бы то ни было работе: работала она спустя рукава, на работу одевалась кой-как, не причёсывалась, ходила лохматая и всё время плакала. Начальник покрикивал на неё, заставлял шевелиться — она встряхивалась, словно очнувшись от оцепенения, и шла выполнять его поручения, но делала это чисто механически, хотя работа помогала ей ненадолго отвлечься от своего горя. Но когда заканчивался рабочий день, а особенно, когда подходили выходные — сердце её сжималось мучительно, она по привычке доставала свой мобильный, смутно надеясь — вдруг всё-таки напишет, а вдруг?.. Но тщетно: телефон по-прежнему молчал в тряпочку, и Олива ещё раз с болью осознавала, что это конец. Всякий раз, по дороге в метро, она плакала навзрыд, не стесняясь толпы людей — впрочем, и толпе было срать на неё. Люди все как один отводили взгляд, утыкались в книги, в газеты — и никто, никто н и р а з у не посочувствовал, не спросил, что случилось, почему она плачет. Задавленные мегаполисом, издёрганные, усталые, загруженные своими проблемами, люди не интересовались чужой бедой — они все думали только о том, как бы побыстрее добраться до дому, поужинать и завалиться спать.

А для Оливы ночи в одинокой постели были самым кошмарным временем суток. Кошмаром были и выходные дни, когда не было работы, а она оставалась наедине со своими мыслями. И всё в памяти до мельчайших подробностей всплывало с той поразительной ясностью и болью, какая бывает, когда трогаешь ещё свежую глубокую рану.

«Три недели назад… Боже мой, неужели это было ещё со мной??? — думала Олива, обливаясь слезами, — Неужели то была я — почти счастливая, уже выбирала одежду, которую я повезу с собой, уже мыслями была там, всем друзьям-подругам щебетала — давайте, родные, встретимся, а то ведь я скоро уеду — и с концами…. Дааа…. Вот тебе и уехала…»

«А как с Дэном в аське мило болтали… Завтра, говорю, на вокзал поеду за билетами, через неделю уж буду у вас. Он обрадовался: приезжай, на каток сходим, на коньках покатаемся… Да уж… Вот и покатались с Дэном на коньках, вот и сходили на каток…»

«А как я болтала с Волковой по телефону о предстоящей свадьбе! Непременно, говорю, белое платье у меня будет, не какое-нибудь там кремовое или бежевое, а именно — белое, ослепительно белое. И фата чтоб. И шлейф длинный, этакого фасона, корсет чтоб открытый, а юбка — пышная, на манер бальных платьев, что в девятнадцатом веке были. И чтоб много-много друзей присутствовали на церемонии, и цветы, цветы… С Гладиатором всё шутили — хочу, говорит, у тебя на свадьбе букет поймать, чтобы первым жениться. Вот тебе и поймал букет…»

«И Максу Капалину говорю — приезжай, в Архе, говорю, непременно встретимся, мы с Салтыковым будем очень рады видеть тебя у нас в гостях…. Скажите пожалуйста, какая семейная идиллия — „у нас в гостях“! Дура я, Господи, какая же я дура набитая! Ничему меня жизнь не учит…»

И Олива вспомнила, как они с Салтыковым на Новый год гостей у себя принимали. Как она гоголем ходила между гостями — дескать, здравствуйте, дорогие гости, угощайтесь, кому ещё салатику подложить? Попробуйте вот «Оливье» с кальмарами, сама готовила… Чайку кому налить? Может, кофейку? В картишки, может, партию сыграем, в шахматишки? Муж, дескать, за пивом пошёл, щас придёт. Не венчаны, не кручены, а уж мужем его называла… Или просто — «мой». Мой-то, дескать, подряд на строительство взял. И ещё гордостью надувалась как мыльный пузырь — мой, не чей-нибудь. А ребята кушали салатики и чипсы и ухмылялись втихомолку. Как будто знали истинное положение дел и смеялись над её простофильным бахвальством.