Железный марш

Пока, устроившись вместо стола на капоте «росинанта», шумная компания оперативников с аппетитом уничтожала тещины пироги, Александр Васильевич, обняв свою дражайшую половину, нежно гладил ее по гладкой добротной спине и так же нежно целовал в пахнущий «Рижской сиренью» склоненный висок.

— Ну успокойся… Родная моя. Любимая… Успокойся, — виновато приговаривал он, хотя Вера Михайловна уже давно простила его за все прежние и будущие грехи. — Накатило на меня. Погорячился… Ты же знаешь. Не могу я этого гада забыть…

Вместо ответа Вера Михайловна еще теснее прижалась к его широкой груди, обхватила родного человека поперек, точно обоим вскоре предстояла долгая разлука, и тихонько, по-бабьи, захныкала:

— Ой, Сашенька… Ой, родненький ты мой… Да когда же все это кончится?!

Александр Васильевич лишь печально вздохнул. Он и сам был не против когда-нибудь узнать ответ на этот проклятый вопрос.

«ЧЕРНАЯ ПЯТНИЦА»

31 мая

Утро

Страшный сон приснился в эту ночь Игорю Николаевичу. Жуткий и безобразный. Попросту говоря — кошмар.

Приснилась же ему змея. Обычная пестрая гадюка. Вроде той, на которую в годы бурной молодости, во время одного из студенческих походов, с ночным кутежом и траханьем по палаткам, он случайно наткнулся в лесу и, оглушив ее палкой, бросил на муравьиную кучу. Помнится, очень уж смешно было потом наблюдать, как тысячи муравьев безжалостными укусами заживо выжили ее из собственной шкуры…

Однако сегодня Игорю Николаевичу явно было не до смеха. Потому что маленькая змеюка, явившаяся ему во сне, сперва пресмыкалась перед ним на брюхе, а затем, пока Игорь Николаевич размышлял — раздавить ее каблуком или нет, — вдруг начала расти, пока не превратилась наконец в гигантскую жуткую гадину, с зубастой оскаленной пастью и жгучим раздвоенным жалом. Заворожив свою жертву леденящим взглядом неподвижных мертвых глаз, она медленно обвилась вокруг Игоря Николаевича, опутала его могучими кольцами и неотвратимо начала душить. Игорь Николаевич попытался вырваться. Он знал, что был это всего лишь сон. Но сковавшее его пронзительное чувство смертельного ужаса оказалось настолько реальным, что он вдруг ощутил полное и невыразимое свое бессилие. Между тем змеиное объятие становилось все туже и туже. Игорь Николаевич уже явственно слышал, как у него начинают хрустеть кости. И в отчаянии — закричал… Но было поздно. Последнее, что он видел, прежде чем его поглотила непроглядная тьма, — была разинутая огромная пасть и сатанинская усмешка омерзительной твари…

Стоит ли говорить, как должен был чувствовать себя человек после подобного рода сновидения? Именно с таким чувством и проснулся в это утро Игорь Николаевич. Проснулся и поначалу даже не поверил, что он, собственно говоря, еще жив. Что все это было попросту глупым ночным кошмаром.

— Господи, помилуй меня, грешного, — спекшимися губами прошептал он, истово перекрестившись, хоть никогда, положа руку на сердце, не считал себя верующим человеком.

Сослепу озираясь в своей огромной спальне, Игорь Николаевич внезапно осознал, что вся его жизнь отныне разделилась надвое: до и после этого кошмарного сна, значение которого он недвусмысленно истолковал как предупреждение свыше.

«Что же это? — трясясь в холодном ознобе, с ужасом думал Широков. — Как я живу? Что творю?! Боже, только не оставляй меня. Ради всего святого!..»

Никогда прежде подобные мысли просто не приходили ему в голову. Это и понятно. Ибо никогда прежде Игорь Николаевич не испытывал такого безмерного ужаса перед смертью. До сих пор он всерьез полагал себя крутым. Человеком, которому именно по причине его врожденной крутости и дано было непосильное для мелкой человеческой слякоти естественное право судить и повелевать. Законное право сильного над слабым. И вдруг эта неоспоримая вера переломилась в нем, точно сухая тростинка. И Широков неизбежно ощутил себя таким же, как все — ничтожным и слабым. А самое главное — смертным…

Встав с постели, он дрожащими руками нетерпеливо перерыл все ящички стоявшего в спальне дивного антикварного бюро из карельской березы с инкрустацией золотом. И, отыскав наконец то, что искал — маленький кипарисовый крестик, привезенный два года назад из Иерусалима, — поцеловал его и благоговейно надел на шею, крестясь и шепча:

— Спаси и сохрани… Спаси и сохрани…

Постоял с закрытыми глазами перед старинной, потемневшей иконой, которую держал скорее в угоду нынешней моде. И хоть так и не сумел толком прочесть ни одной молитвы, поскольку отродясь таковых не знал и не читал, все же ощутил на сердце заметное облегчение.