Желтый караван

Словно из серых, источенных льдин был сложен мост над Невой, над снеговой, черной водой, пересеченной золотым зигзагом отраженного шпиля. У перил кто-то гибкий, крылатый от ветра, с летящими над высоким лбом волосами, говорил ей, склоненной и покорной, нечто изысканное и сокровенное и метал в мир нечто чудное, иногда прижимая платок к бледным губам, и платок вдруг краснел. Говоривший (Пушкин ли, Блок ли?) был, наверное, смертельно ранен — так зловеще краснел платок. Тучи несло над Исакием к Петергофу, к беседкам и аллеям, к скамейкам с выпуклыми, как яблоки, румяными листьями на них, к надменно-голым жеманницам на пьедесталах, а аллеи, стремительно темнея от сумерек и дождя, разлетались от круглой площади, с круглым же и, как торт, резным фонтаном в центре, от площади, где будто бы только что, как опрокинутые рюмки на бархатной скатерти, застывали в паузах танца дамы в кринолине, где как раз случайно прилип к мраморному бедру мокрый бумажный листок, принесенный ветром с Невы:

И долго жить хочу, чтоб долго образ милыйТаился и пылал в душе моей унылой.

Только зимой он вернулся в Ярославль.

От театра прошел на Стрелку, оставляя темные следы на изморози. По набережной, на полу беседки торчал сугроб, чьи-то следы вдруг обрывались на откосе среди снежных обелисков, а равнину мертвой Волги пересекали «осетровые» хребты наносов. Текли струйки снега у ног, и ветер разворачивал в руке портфель, отнимая его вкрадчиво, но упрямо.

Ему хотелось вернуться к себе, в пахнущее летней пылью, покинутое жилье, когда уже весь дом будет гудеть кранами, хлопать дверями и «вздыхать» лифтными коробками…

Она стояла у его дверей.

Смотрела из-под козырька лихой меховой шапки.

— Да ладно тебе! — сказал он. — Сгинь! Я пока не сумасшедший.

— Я случайно, как договорились.

— Сгинь! Я не верю!

— Ты устал. Я тоже в третий раз прихожу. Ты опоздал на два дня. Отпирай дверь. У меня же нет ключа. Я замерзла и есть хочу.

Утром все было обычно. Ее юбка висела на спинке стула, сапоги (голенища врозь) сидели в прихожей безголовой птицей, пыль на столе «протаяла» там, где ее коснулись их руки и стаканы.

Из ее раскрытой сумки торчала пожелтевшая газета со знакомым словом в заголовке.

Эту газету он оставил в номере гостиницы в Ургенче. На полях (для пензенца?) был тогда написан его новый адрес и срок командировки.

Он посмотрел, как она спит, и, засмеявшись, смял газету и забросил ее на шкаф. Она тут же (судя по звуку) провалилась между шкафом и стеной, навеки исчезнув там. Случайно.

ВАСИЛЬКИ И РОМАШКИ

Доктор Жучкин бросил у койки стопку старых «Огоньков», стащил жаркие носки и лег поверх одеяла. На потолке оказалось сразу четыре комара. Потолки в кабинете были ненормально высокие — даже со спинки койки доктор до комаров не дотягивался. Он подумал, что через час, отлежавшись, «переведет» комаров, швыряясь полотенцем, на стены и на стенах прихлопнет. А! Вон и пятый! Мечется между стеной и потолком, словно вынюхивает там что-то. Целых пять на ночь никак оставлять нельзя — зажрут!

— И что за жарища в августе! — сказал доктор Жучкин.

Он взял верхний «Огонек» и полистал в поисках репродукций, потому что читать никаких сил уже не было. Наткнулся на брюлловскую «Обнаженную».

— Хороший животик! Аппендикс цел! Что-то у них все они неоперированные? Хотя у Ленки Фаурмент пальцы-то на ногах… честно Рубенс писал, однако!..

Загремел телефон на тумбочке:

— Дедулю алкоголика привезли с горячкой. Плохой. Синий.

— Отчего синий?

— Битый. И почти не дышит. Семьдесят на сорок давление.

— Сейчас… огромнейшее вам спасибо!

Он снова натянул носки, повозил по полу тапочками, попадая в них, и пошел этажом ниже.

Дед был синий и сам по себе и от синяков. Били его не меньше двух раз с промежутками. Под свежими синяками проступали радужные — старые. Дед почти не дышал и, как раз когда Жучкин наклонился над ним, совсем перестал. Доктор Жучкин перевел дух и стал нажимать покойнику на грудь, а реакровать завизжала, и ее головная часть с шипением-спустилась.

— Эти… пневмокойки… щит лучше! Сколько говорить?!

— Колька-столяр не успел опять… просили уж так… — сестра втыкала в покойника иголки.

— Дверь!.. снять!.. тогда!.. хотя бы!.. значит!

Дед задышал, но губы остались синими.

— Запах перегара свежий. Интубируем.

— Лариса! — закричала сестра. — Серегу давай и ларингоскоп!

— Вы что в него льете?

— Преднизолон.

— С вами не пропадешь… атропином еще сейчас посушим… а то отек легких верный…

Доктор Жучкин схватил прибор-«гусь», на конце тонкой «шеи» которого вспыхнула белая точка микролампы.

— Вот все думаю, когда у вас эти батарейки сядут… слизи-то! Губа вон рваная, язык, — он успел взглянуть на колбу капельницы, — можно струйно, терять нечего… сколько?

— Есть давление. Восемьдесят на… вообще-то нижнего нет.

— Чего тут? Щас мы его! — под шлангами появился Серега. — Давай, Аркадич, я качать буду, что ли?

— Погоди. Дышит сам. Экран не засти.

— Дед. Ишь борода! Прохфессор!